который дал бы ей указания, так, как это делал император, когда она правила страной в качестве премьер- министра, а он был на войне. Теперь властность императора обратилась против него самого. Никто не смел ослушаться, никто не смел поступить или хотя бы подумать самостоятельно, ибо император был словом и силой, перед которой преклонялись все. (Здесь, в Лонгвуде, все по-прежнему и остается.)

Она бежала, когда император был всего в ста тридцати милях от нее, в своем легком кабриолете с упряжкой лошадей, мчащихся галопом. Он прокладывал дорогу домой к своим «мариям-луизам», молодым войскам, призванным под ее командование. Он выиграл четыре из последних шести сражений, и заключение мира казалось возможным при условии, что он отдаст Бельгию. Он отказался.

В тот час я был во дворце, стараясь помочь, и мать императора, королева-мать, посылала меня то туда, то сюда. Взгляд ее черных мраморных глаз скользил по вещам. Она указывала, и я, взяв вещь, заворачивал ее в лоскуты пальмовой ткани.

— Vite! Vite![123] — говорила она, и слово звучало как угроза. Ее маленькое смугловатое лицо покрыл морщины и складки старости — и ярости, одержавшие верх над ее красотой. Острый подбородок лежал на тугом высоком воротнике, как отвергнутый дар. Час спустя я поспешил вернуться к своему полку на баррикадах Монмартра.

— Не забудьте шпагу моего мужа с крупным бриллиантом, — сказала Мария-Луиза барону Меневалю. — Она ему понадобится. И разве не мой долг сохранить ее в целости?

Так Меневаль забрал шпагу.

«Регент», кусочек того трагического дня, был на самом деле последним en cas — вещью, которую человек хватает в момент отчаяния на всякий случай. Бриллианты всегда были тем, что уносят и обращают в деньги, на которые можно жить, когда все потеряно. Запросы императрицы Франции были несколько иными, поэтому она забрала все сокровища империи.

Она действовала по указаниям императора; и все это несколько напоминало кражу. В свое время Наполеон послал две тысячи миллионов во Францию. Когда-то в императорских подвалах золота хранилось на четыреста миллионов; большую часть он потратил во времена бедствий, спасая свои войска.

— Нет ли у меня лихорадки? Пощупайте мой пульс, — попросила императрица свою придворную даму герцогиню де Монтенбло. Она кашляла.

Римский король, которому было три года, прижимался к мебели и занавесям и даже к лестничным перилам. Он плакал и просил не уезжать.

— Я не поеду. Папы здесь нет, значит, управляю я, — сказал он.

— Это чересчур, я этого не вынесу. У меня столько дел, — сказала Мария-Луиза. — Меня разрывают на части.

— Месье! Месье! — крикнул мне мальчик. В эту минуту его тащили.

— Все не так уж плохо, — сказал я ему.

Я не мог остановить их и должен был отправиться на свой пост защищать город — и все же я медлил, как это обычно бывает во времена несчастий.

— Vite! — сказала королева-мать.

Мальчик за что-то цеплялся пальцами, но конюший и мадам де Монтескьё оторвали его и вынесли, громко кричащего, из дворца. Они тоже не могли быть равными противниками этой старой женщины, которая однажды выпорола императора.

— Где эта сука? — спросила королева-мать об императрице (все Бонапарты ненавидели Марию- Луизу с тех пор, как ее отец, император Франц, присоединился к их врагам).

— Надеюсь, эта толстая свинья протухла, — сказала ее дочь Каролина, королева Неаполя (затем Испании, теперь ничего), прошмыгнув мимо принцессы Полины Боргезе, которая некогда позировала Канове обнаженной и была второй красавицей в семье.

Принцесса Полина пыталась убежать с большим севрским сосудом в китайском стиле, почти полностью покрытым причудливыми рокайлями из золоченой бронзы.

Я видел, как королева Каролина подставила ей ногу.

Принцесса Полина с грохотом рухнула. Ваза так плотно сидела в своем золоченом футляре, что только немного треснула. Принцесса отшвырнула вазу, и я подал ей руку. Королева Каролина отбежала. Принцесса Полина вцепилась в рукав моей формы, а я принес извинения за то, что должен идти на свой пост на Монмартре. Отказать в помощи такой красивой женщине было очень трудно.

— Хватит! — крикнула королева-мать, топнув маленькой черной туфлей, и принцесса с королевой тихонько ушли, как кошки, получившие пинка.

На рассвете десять тяжелых зеленых берлин с имперскими гербами, дюжина карет и фургонов, нагруженных столовым серебром и мебелью, архивами и бумагами, выстроились вереницей у павильона Флоры — звон и лязг, лошади фыркают и переступают ногами. Двенадцать сотен Старой гвардии были отобраны специально для конвоя — гренадеры, егеря, уланы Имперской гвардии и gendarmes d’elite.[124] Они выехали под серым пунктиром дождя за город и направились дальше, к Мальмезону.

Император сказал мне, что если бы его жена умела принимать решения, он отдал бы противоположный приказ. Он знал, что как только ей передадут любой приказ, начнутся интриги. Так случилось позже в Орлеане. На беду в императрице молодость сочеталась со слабостью, а ей пришлось иметь дело с профессиональной хитростью князя Талейрана, который остался, чтобы предать нас, и князя Меттерниха, действовавшего в интересах ее отца. Да еще и с королевой-матерью.

Остров Святой Елены стал для нас островом прозрения. Фраза «что было бы, если бы» всегда с нами, так же как и «если бы только…». В этом затерянном царстве стало ясно, что сын Наполеона был прав. Если бы только Мария-Луиза осталась в Париже, все могло пойти иначе. Император подходил все ближе и ближе. 30 марта император находился в ста сорока трех милях от Парижа, но она уехала, русский царь жил в доме Талейрана, решая его — Наполеона — судьбу, соглашаясь вернуть Бурбонов. Император поскакал в Фонтенбло.

Поскольку я был тогда командиром первого батальона десятого легиона Национальной гвардии, которой приказали защищать Париж, я поведал императору о дурном впечатлении, которое произвел на войска отъезд императрицы. Нас было так мало, а вооружение столь недостаточно, что некоторым пришлось взяться за пики, и ее побег еще больше подорвал наши силы. 31 марта Париж сдался, и союзники вошли в город.

Именно тогда я впервые увидел, что Франция больше не верит в императора. Люди сен-жерменского круга, эмигранты, которых он простил, первыми отвернулись от него, засунули свои бриллианты в корсеты и сбежали в загородные поместья, которые император вернул им. Другие спрятали свои наполеондоры (или сапоги с отворотами) и отказались драться. Я уже отослал Анриетту с детьми из Парижа в Эвре. В начале этого ужасного года моя первая дочь Эмма умерла шести лет отроду, и наши страдания продолжались. Долг разрывал меня на части: как камергер, я должен был следовать за императрицей, как член Совета, я должен был быть с императором или с армией.

Марии-Луизе было всего двадцать шесть лет, она была и императрицей, и регентшей Франции, когда, лихорадочно возбужденная, плачущая и старающаяся не выглядеть испуганной, покинула Париж, взяв с собой бриллиант. Во время русской кампании и в последних сражениях император, конечно, не носил «Регент». Этот бриллиант предназначался для триумфа, а не для того, чтобы склоняться над солдатами, лежащими на запятнанном снегу в чужой стране.

Мария-Луиза уехала в караване неудач, увозя остаток имперских притязаний и компанию ссорящихся королей и королев, лишившихся своих тронов. Это было, как если бы глава семьи только что умер и у его тела начались пререкания.

Для императрицы это путешествие было обратным тому, которое она совершила во Францию по случаю своего бракосочетания четырьмя годами раньше. Тогда ее австрийских спутников вынудили уехать. Теперь французская свита покинет ее, и опять у нее будет отнято все. Когда ей было пять лет, они с сестрами бежали из Вены в таком же караване, состоявшем из архивов, драгоценностей и нервных аристократов. И предстоит еще один побег — по вине человека, за которого она вышла замуж.

Иногда — нет, слишком часто, как я понял, — рождаются люди, совершенно не соответствующие занимаемому ими положению. Люди столь слабые, столь истеричные, столь непригодные, что остается