слухи были правдой — хористки, актрисы из «Комеди Франсез», случайная двенадцатилетка, предварительно соблазненная его камердинером (ибо регент никогда не насиловал женщин), снятые одежды, рифмы и памфлеты, тела, вздымающиеся и опускающиеся в каком-нибудь углу. Мужчины в масках, женщины верхом на их коленях, шлепки по коже. Иногда накрытый стол поднимался из-под пола, полный непристойного фарфора, серебряных ваз, отражающих фрагменты немыслимых сцен, когда распутники, соревнуясь, пытались вывести регента из апатии и шокировать его своей дерзостью. Слуги ставили пищу и убегали прочь от этого опасного веселья.

Регент наслаждался; ему требовалось возбуждение. Поэтому ночами он смешивал ранги и передавал своих любовниц другим в покоях, где не было ни рангов, ни воспоминаний.

— Начинайте con-fu-sion![40] — командовал он по-английски, проказливо выворачивая последний слог, возвышая голос и стуча тростью об пол. Его бешеные больные глаза щурились, шаря по комнате в поиске дальнейших развлечений.

В первые восемнадцать месяцев своего правления регент попытался завести во Франции новый порядок. Он призвал многих, удаленных по религиозным причинам, и освободил из Бастилии тех, кто был схвачен за неизвестные преступления. Он объединился с Англией, Голландией и Священной Римской империей, чтобы препятствовать попыткам Филиппа Испанского унаследовать французский трон, если мальчик-король умрет. Но Палата юстиции не оправдала своего названия. Слуга давал показания против своего господина, Бастилия снова наполнилась; что касается католической Испании, регент только ослабил и без того слабеющего нашего наиболее естественного союзника. Он уже потерпел поражение. В промышленности был застой, сельское хозяйство нищало, и королевство задолжало на много лет вперед. Не удивительно, что Филипп Орлеанский ждал ночи.

Лоу видел, что нужен кредит, и принес свой план банка — частного банка, но вскоре это будет королевский банк с бумажными деньгами. Потом Лоу задумал большие торговые компании. То, что он был иностранец, протестант, игрок с дурной репутацией и в оппозиции к парламенту, делало его успех еще более замечательным.

Регент позволил Лоу выпустить банкноты и вложил миллион ливров в это дело самым публичным образом, каким только возможно. Он верил в Лоу, как верил в немногое, верил, как один негодяй другому негодяю.

Они сидели вместе, и их глаза поднимались на одну и ту же проходящую мимо женщину, они играли в теннис, и смеялись они одновременно. Так Лоу было позволено открыть кредит для Франции, пока регент пил и распутничал до рассвета.

По утрам воспоминания одно за другим постепенно возвращались к регенту. Он походил на человека, который кружит по большой комнате со свечой. В каждом углу открывается зрелище, которое лучше было бы оставить неосвещенным, — паническое бегство попавшихся в ловушку попискивающих созданий. Он вспоминал случайные слова, спадающие одежды, неуместные пьяные ласки. Иногда в этом прискорбном блуждании по памяти он видел светлые глаза своей дочери, герцогини де Берри, — он видел ее даже раздетой, ибо часто по ночам она присоединялась к его нечестивому веселью, и об этом знал весь Париж.

Каждое утро он спускался в долины разочарования. Каждую ночь ему приходилось закрываться от всего. Благом было то, что двора больше не существовало. Когда регент распустил свой двор, закрыл Версаль и Марли и переехал в Париж, в Пале-Рояль, старые придворные оказались без пристанища. Не было больше «апартаментов», не было званых обедов. Новые жили в Париже в салонах и на балах, где можно было творить все что угодно под прикрытием масок из черного бархата.

Регент спешил уединиться в Люксембургском дворце с дочерью и распутниками или в Сен-Клу, когда позволяло время года.

Этикет упростился, стал чем-то вроде словесной конструкции. Остроумие — колкость, bon mot, резкий выпад и умелый ответ — заменило манеры. Регент вырос среди всякого рода межродственных распрей, рытья подкопов и контрподкопов при дворе — выпад, ответный удар, удар, удар, удар. От этого он очерствел. Взращенный для интриг, принужденный жениться в семнадцать лет, он так и не нашел своего дьявола, но все еще продолжал упорно искать. Людовик Четырнадцатый, подозревая, что на самом деле он человек не такой плохой, каким хочет казаться, называл племянника «хвастуном в преступлениях». Регент старался быть как можно более худшим, чтобы выяснить, кто, несмотря ни на что, будет любить его.

Герцог Сен-Симон никогда не опустился бы до совместных интриг с Джоном Лоу, но все же не сговариваясь они оба знали, что утро — наилучшее время, чтобы уговорить регента. Когда глаза у него слабы и он еще раздражен, он готов подписать все, что угодно.

Итак, в должное время поутру с моделью le Grand Pitt они явились в Пале- Рояль, где лукавый Ватто расписал стены сценами fetes galantes.[41] Этими Пьеро и Коломбинами, скачущими нимфами и сатирами, вздутыми холмами плоти с драпировками, прилипающими таким образом, что они бросали вызов природным свойствам ткани, Ватто высказал свое отношение к веселью регента и его дочери, герцогини де Берри. Вялые пастухи, положив руки на бедра, сидели, развалясь, на траве вокруг. Но, надо сказать, регент издали не слишком ясно их различал.

В тот день у регента болела голова от шампанского, и красные пузырьки прошлой ночи превратились у него в голове в тысячу иголок. Лоу и Сен-Симон отметили ярость в его прищуре и желание поскорее остаться одному.

— Опять этот булыжник, — сказал регент, щуря воспаленные глаза.

— Сир, Сен-Симон согласен, что вы должны купить этот бриллиант ради чести короны, — сказал Лоу.

— Вы знаете, как я уважаю моего предка, который обещал каждому французу курицу в горшке по воскресеньям. Я не могу позволить такую экстравагантность. Меня за это будут порицать.

— Вы экономны, как Мадам, — сказал Сен-Симон. — Ваш отец, который любил бриллианты, как никто другой, не дал бы этому сокровищу ускользнуть.

— Почему вы так заинтересованы в этой английской покупке? Что она значит для вас?

— Совсем ничего, сир, — сказал Сен-Симон.

Лоу ничего не сказал, потому что ему причиталось пять тысяч фунтов. Беспокоясь за свои комиссионные, он радовался присутствию Сен-Симона, давшему ему возможность промолчать.

— Вы правы, думая о своих подданных, — сказал Сен-Симон, — но подумайте о счастье, которое они почувствуют при виде такой вещи, выкраденной у англичан из-под носа. Достойно осуждения, если частное лицо тратит деньги на бессмысленные украшения, когда у него есть долги, которые он не в силах уплатить, но для величайшего короля Европы это просто обязанность.

Сен-Симон чуть не подпрыгнул на своих маленьких туфлях, увидев, что монарх опустил взгляд на хрустальную модель. Поскольку регент уже не мог различать цвета, она произвела на него гипнотическое воздействие.

— Но разве это стоит четырех миллионов?

— Сир, ценность зависит от редкости, а не от пользы. Вода очень полезна, но ценность ее мала… От бриллиантов мало пользы, но ценность их огромна, потому что спрос на бриллианты гораздо выше, чем их количество, а такого, как этот, вообще не существует, — сказал Лоу.

Именно губернатор Питт высказал замечание, позже использованное Джоном Лоу, что любая вещь стоит столько, сколько за нее согласны заплатить. Именно Питт склонил Индию менять алмазы (которые довольно часто находят в этой стране) на красные кораллы (которые там редкость). Если ценность вещи или валюты лежит в представлении о ее ценности, тогда бумага может быть деньгами, а кораллы — бриллиантами.

— Я подумаю, — сказал регент, позаимствовав любимое выражение своего дяди. (Его же любимым выражением было «Divide et impera» — «Разделяй и властвуй» — игра, в которую он играл с Регентским советом, своими распутниками и своими женщинами.)

— Нет, вы не должны позволить ему ускользнуть, — сказал Сен-Симон. — Такой случай может никогда больше не представиться, потому что, вне всяких сомнений, он окажется в Испании у вашего