кто это, поскольку гость был явно и иностранец, и незнакомец. Человек был высок, светловолос, богато одет и имел привычку постукивать по глубокой ямке на подбородке. Он играл без всяких ограничений.

— Las, Las, — шептались все.

— Helas? (Увы?) — спросил герцог Орлеанский и ощутил мгновенное притяжение и симпатию к банкомету.

Его старый наставник, аббат Дюбуа, твердил Орлеанскому, что не существует абсолютно хороших людей, и в незнакомце герцог сразу угадал родственную душу. Герцог знал математику и решил, что этот Las делает в уме какие-то расчеты, что и позволяет ему выигрывать. У гостя была система, но ведь все играющие в фараон думают, что у них есть система, и те, что играют постоянно, впадают в бедность, в то время как раздающие карты и банкометы, которые не играют против игры, выигрывают огромные суммы. (Это, к несчастью, я сам слишком хорошо знаю.) Беспечная экстравагантность была душой игры, но не душой того, за кем наблюдал герцог.

Никому, если он шулер, не может так везти, а он видел, что указательный палец игрока не плутует. Казалось, чужак овладел самыми законами вероятности. Он считал карты, которые приходили, и знал, какими преимуществами будут обладать те, что придут. Герцог Орлеанский любил необычные методы и тех, кто казался беспечен.

Герцог обратился к другим, опьяненным, как и о сам, риском без страха или веры, и спросил, кто это такой.

Большинство окружающих знали историю этого человека лишь частично — родился в Шотландии; дуэль из-за любовной интрижки в Лондоне, на которой он убил соперника и за это едва не отправился на виселицу; изгнание; годы странствий по Европе, всюду за карточным столом всегда выигрывал, пока не сколотил состояние. Герцогу сообщили, что этот человек изучал банкометство и коммерческое дело, финансы и ценные металлы и лотереи в других странах. За мастерство за карточным столом при повторном появлении его вышвыривали из всех столичных городов, однако он как-то избежал позора и заработал легенду. Романтика его жизни, особенно ее свобода, привлекали герцога, этого скучающего аристократа. Он уже догадался о многом, поскольку нередко два человека дурной репутации узнают друг друга с первого взгляда.

Лоу был всего на несколько лет старше герцога, и у них было больше общего, чем полагал каждый из них, ибо у обоих жены имели физические дефекты. У мадам Лоу — которая была ему не совсем жена — имелось пятно клубничного цвета на левой щеке, а у госпожи герцогини Орлеанской одно плечо было выше другого, да еще паралич, от которого у нее дрожала голова. Обычно она лежала дни напролет, опуская в свой накрашенный рот маленьких зажаренных птичек, хрустела косточками, в то время как ее голова тряслась, словно непрерывно что-то отрицая.

— У каждого игрока в фараон есть особенная система, — сказал герцог одному из своих распутников, — но в конце концов все системы подводят.

После смерти Людовика Четырнадцатого Филипп Орлеанский стал регентом Франции, правил за Людовика Пятнадцатого, которому было всего пять лет. Он подружился с этим Las, которого звали Джоном Лоу.

Список претензий губернатора Питта к своему наследнику рос. Роберт отличался склонностью к мотовству и не был достаточно добр к своим братьям и сестрам. Джеймс Стэнхоуп предложил Роберту должность секретаря гофмаршальской конторы принца, но тот не потрудился принять предложение.

В 1715 году в Шотландии начался мятеж в поддержку Стюарта, претендующего на трон. Питт сделал все, чтобы сохранить то, что он называл «французской безделушкой». Друзья Роберта, принадлежащие к партии тори, могли бы привести к его падению. Губернатору тогда было шестьдесят лет, и он на собственные деньги вооружил полк, чтобы сражаться вместе со своим младшим братом Томасом. Бриллиант все еще не был продан.

Мятеж подавили, и Питта за его верность король Георг назначил губернатором Ямайки. 19 июня 1716 года Питт отправился поцеловать руки у короля, принца и принцессы в знак того, что он принимает назначение. Предполагалось, что он уедет еще до конца лета, и он начал изучать географию и историю тропического острова. В декабре он все еще спорил о том, какова будет его власть, а месяцем позже Франция сообщила ему, что ее интересует «le Grand Pitt». Начались переговоры, и представителем другой стороны стал Джон Лоу.

По требованию регента Джон Лоу наносил визит герцогу Сен-Симону каждый вторник в десять часов утра. Обычно он оставался на полтора часа, иногда на два. Великолепная карета Лоу везла его по парижским улицам, многолюдным и возбужденным — все из-за него — и полным обычного шума. Он так и не привык к постоянному звону колоколов, которые все еще были католическими и чуждыми для него. Иногда он затыкал уши пальцами, но только не в этот летний день 1717 года — руки у него были заняты небольшим квадратным предметом, который он держал очень крепко.

Он проехал мимо тюрьмы, где теснились узники, ожидающие отправления в порт. В Америке только что заложили город Новый Орлеан, названный, конечно, в честь регента. Были нужны люди, которые должны поселиться там и на всех огромных территориях вдоль Миссисипи, объявленных Лассалем владениями великого монарха (тех самых, которые император продаст обратно Америке в 1803 году). Узникам предстояла погрузка на корабли вместе с «невестами Миссисипи», и это тоже было из-за Джона Лоу.

Полы сюртука Лоу, затканные золотыми лозами с усиками, были расправлены на сиденье, сам он покачивался из стороны в сторону, длинные пальцы сжимали предмет, лежащий на коленях. В голове у него стремительно мелькали расчеты и результаты; на его туфлях сверкали бриллиантовые пряжки. Он велел кучеру остановиться, чтобы купить печеного картофеля. Рассчитываясь, он крепко зажал предмет под мышкой. Уличная торговка пришла в восторг при виде прекрасного иностранного принца, а картофель стоил столько же, сколько и неделю назад. Лоу швырнул его на дорогу.

Старинные дома клонились над ним с обеих сторон узких проездов, готовые рухнуть и разбросать своих певчих птиц, горшки с цветами и все тайны. По обеим сторонам мостов дома словно целовались, когда он переезжал на левый берег. Главные улицы были так забиты людьми, что каждый день растоптанных горожан приносили в морг и клали рядом с теми, кто утонул в Сене.

Карета Лоу въехала в ворота и на подъездную аллею особняка Сен-Симона, носившего название «Стойкость».

Лакей доложил о monsieur Las. Сен-Симон, выйдя навстречу Джону Лоу, заметил предмет, который тот нес, но спрашивать ни о чем не стал.

Джон Лоу явно огорчился. Он едва приподнял шляпу, что оскорбило Сен-Симона, и он почти забыл уступить ему дорогу, когда они проходили в двери. Герцог был шокирован, и его голова тряслась у плеча Лоу. Как сказал ему покойный король, он слишком скор на обиду, особенно когда дело касается титулования. Как новоиспеченный аристократ, он уделял этому слишком много внимания. Никто не поднимал большего шума по поводу почтительности и не ценил более возможности держать салфетку Людовика Четырнадцатого во время причастия или свечу, когда король ложился в постель. В этом он был полной противоположностью регенту, о котором историограф Дюкло писал: «Личное превосходство позволяло ему не гордиться своим положением».

Для Сен-Симона эти встречи с Лоу были тяжелой обязанностью. Лоу постоянно озирался по сторонам, будто подозревая всех и вся. Сен-Симон никогда не был уверен, какое яйцо высиживает Лоу, и подозревал, что таланты Лоу, как и таланты регента, определяют его ошибки.

Лоу эти утренние встречи были нужны, чтобы провести своих сторонников в парламент, улучшить разговорный французский и узнать сплетни о стране, обогащением которой он был занят. То была очень