глазам во всем своем великолепии. Господи, это все случилось на самом деле, и она не смогла это остановить! А теперь это превратилось в массу изливающихся из нее, произносимых шепотом тайн и угроз… И это убило ее.

Но что будет делать без нее Райен? Что станет с Пирсом, если ее не будет в живых? Она нужна Клэнси. Их свадьба может расстроиться, если что-то случится с Гиффорд! Господи, куда же подевалась Роуан? Интересно, какую они выберут церковь? Только не церковь Святого Альфонса. Роуан!..

Неожиданно на нее навалилось множество дел, которые предстояло сделать. Она начала мысленно составлять списки и строить планы. Нужно было не забыть позвонить Шелби и Лилии. Ее вновь окатила вода, но она уже не ощутила ни вкуса соли, ни леденящего холода. Алисия не знает, где находится виктрола! Об этом не знает никто, кроме Гиффорд. Господи, да ведь она совсем позабыла о салфетках к свадьбе! В мансарде на Первой улице хранится целый ворох льняных салфеток, вполне пригодных для таких торжеств. Но воспользоваться ими можно только в том случае, если к этому времени вернется Роуан и распорядится, чтобы… О святые небеса! Единственным человеком, который не вызывал у Гиффорд беспокойства, была Мона. Кому-кому, а ей тетушка была совершенно не нужна. Мона!..

О, до чего же приятна вода! Нет, Гиффорд ничуть против нее не возражала, как говорится — ни капельки. Интересно, где ожерелье? Роуан, уж не ты ли взяла его с собой? Лэшер все же дал Гиффорд орден. Он висел у нее на шее, но не могло быть и речи о том, чтобы поднять руку и коснуться цепочки. Сейчас гораздо важнее провести, так сказать, полную инвентаризацию. И главное, не забыть включить в эту опись виктролу, семейный жемчуг, ожерелье и пластинки дядюшки Джулиена. А также все старые песни, которые проигрывали на виктроле, и платья, в свое время принадлежавшие бабушке Эвелин и теперь хранившиеся в сундуке в мансарде. Гиффорд окунула голову в воду, надеясь таким образом смыть кровь с лица и рук.

Нет ничего страшного в том, что вода такая холодная. На это вполне можно не обращать внимания. Другое дело — боль, ужасная, мучительная, раздирающая на части. Она ни на миг не позволяет о себе забыть. Да и вообще, стоит ли жизнь таких мучений? Вряд ли. Что необычного в том, чтобы терпеть эту боль? Что необычного в том, чтобы переносить такие страдания? В этом нет ничего особенного, и все это знают. Так стоит ли ради этого жить? Она, во всяком случае, не могла дать утвердительный ответ на этот вопрос.

Сейчас мать чувствовала себя очень несчастной. Ей хотелось освободиться от ленты, связывавшей ее руки, но, сколько она ни боролась, добиться желаемого результата не могла. Когда мать плакала, Эмалет тоже чувствовала себя несчастной. Постель, в которой лежала мать, была до безобразия грязной, и от этого ее тошнило. Едва мама повернула голову набок, как ее вырвало, а мир Эмалет содрогнулся, словно от землетрясения.

Эмалет в полной мере чувствовала материнскую боль. Если бы только мать знала об этом, если бы она хоть смутно догадывалась о том, что внутри ее находилось разумное существо. Но она этого пока не знала. И поэтому, наверное, вела себя так опрометчиво. Она кричала, но никто не приходил ей на помощь. В ярости она пыталась разорвать ленту, но та не поддавалась. Случалось, что она надолго погружалась в сон, и ей снились странные сны. Но стоило ей проснуться, как она снова начинала плакать.

Когда мать смотрела в окно, которое находилось довольно далеко от нее, Эмалет тоже видела башни, огни большого города и облака в небе. Так же, как мать, она слышала шум пролетающих самолетов и доносящийся откуда-то снизу рокот машин. Когда мать упоминала какое-то название, Эмалет уже знала, что оно значит. Мать ненавидела место, в котором находилась. Ругала его грязными словами, а также бранила себя и обращалась с молитвами к мертвым. Отец рассказывал Эмалет о том, что представляли собой эти умершие люди. Он говорил, что они никогда не смогли бы помочь матери.

Мертвые находятся за пределом этого мира, утверждал отец. Когда-то он был среди них, но возвращаться туда не хотел. По крайней мере, до тех пор, пока не придет время. Но, прежде чем оно настанет, ему и Эмалет нужно успеть размножиться и покорить мир. Земля должна принадлежать их детям.

— Мы пришли в этот мир в самое удачное время. Никогда прежде он не был в такой мере готов к нашему появлению. В далеком прошлом нам было трудно выжить. Но сейчас все по-другому. Будем терпеливы и смиренны — и весь мир станет нашим.

Эмалет молилась, чтобы вернулся отец. Он придет и освободит мать, позволит ей встать с ненавистной кровати. Тогда она больше не будет плакать. Ведь отец любит маму.

— Помни, — как-то сказал он Эмалет, — я люблю ее. И она нам нужна. У нее есть молоко, без которого ты никогда не сможешь вырасти.

Эмалет с нетерпением ждала того времени, когда она сможет выйти из мрака материнской утробы и расправить свои конечности, чтобы дальше расти, ходить, улыбаться, сидеть на руках у отца. Бедная мама. Ей было больно. И она все больше и больше спала.

Когда она спала, в комнате было тихо и одиноко. С каждым разом ее сон был все глубже и глубже. И Эмалет начала уже побаиваться, что когда-нибудь мать может не проснуться. Малышка переворачивалась, стремясь добраться наконец до края своего маленького, тесного мирка. Ей становилось страшно оттого, что вокруг начинал меркнуть свет. Но всякий раз оказывалось, что над городом всего лишь сгущались сумерки. А когда становилось совсем темно, дома наполнялись многочисленными огнями. Еще немного — и Эмалет увидит настоящий свет. Отец сказал, что она увидит его ярко и отчетливо. Как это прекрасно!

Отец также говорил, что мертвые не видят света. Им уготован лишь хаос.

Эмалет открыла рот и попыталась выдавить из себя слова, изо всех сил надавив на крышу своего убежища. Она вертелась и толкала мать изнутри. Но мать, голодная, изможденная и одинокая, не просыпалась. Возможно, то, что она сейчас спала и не знала страха, было только к лучшему. Бедная мама.

Юрию нужно было во что бы то ни стало разыскать Эрона Лайтнера в Новом Орлеане. Ради этого ему надлежало незамедлительно покинуть Таламаску. Покинуть Обитель, невзирая ни на какие приказы. Он считал своим долгом найти Эрона и, наконец, выяснить, какие события послужили причиной столь глубокого беспокойства, внезапно охватившего его любимого наставника и друга.

Выезжая за ворота Обители, Юрий понимал, что вернуться обратно ему уже не суждено. Таламаска не прощала тех, кто не повиновался приказам, а не считаться с требованиями Таламаски он не мог.

Впрочем, все оказалось гораздо проще, чем он себе представлял. Серым и холодным днем он сел в машину и, не мешкая, покинул дорогое его сердцу место на окраине Лондона, которому отдал большую часть жизни.

Впоследствии, размышляя над своим решением, Юрий обнаружил, что не только не испытывал никакого внутреннего конфликта, но даже не слишком терзался сомнениями. Правда, положа руку на сердце, он не мог не признать, что действовал не очень решительно. Однако это было вполне естественно для такого ответственного человека, как он. Особенно ему не давала покоя нравственная сторона дела, поэтому он неоднократно пересматривал свой поступок с точки зрения морали и логики, пытаясь разобраться, как следовало правильно поступить на его месте.

Так или иначе, но Юрий принял решение, не дожидаясь, пока это сделают за него старшины, тем более что они уже запретили ему поддерживать всякие связи с Эроном и сообщили, что дело Мэйфейрских ведьм закрыто.

Чутье ему подсказывало, что с Мэйфейрскими ведьмами творилось что-то неладное. Очевидно, Эрона обескуражило некое непредвиденное и неблагоприятное событие. Чтобы узнать, что именно выбило его друга из колеи, Юрий бросил все и отправился в Новый Орлеан. Впрочем, больше он все равно не мог ничего предпринять в этом направлении.

По происхождению сербский цыган, Юрий был высоким, смуглокожим, с длинными ресницами и огромными черными как уголь глазами. Волосы у него слегка вились, но из-за короткой стрижки, которую он всегда носил, это было почти не заметно. Стройный и довольно подвижный, он предпочитал одежду, которая еще больше подчеркивала его худощавую фигуру: несколько небрежного вида шерстяной пуловер, светлая трикотажная сорочка и защитного цвета брюки в обтяжку.

Глаза у него были слегка раскосыми, а на квадратном лице особенно выделялся красиво очерченный