оказаться слишком колючим. Интересно, каково это обнимать человека, облаченного в одежду из грубой шерсти? Шелковые волосы приятно щекотали ей лицо. Она все ощущала и слышала, но не могла издать ни звука. В этом был виноват запах. Он напрочь лишал ее сил, путал мысли в голове.

— Нет, я не позволю этому случиться, — с трудом выдавила из себя Гиффорд. — Ее голос прозвучал словно издалека. В нем не ощущалось ни силы, ни даже какого-либо искреннего желания говорить. — Уходи, Лэшер, оставь меня, — продолжала она все тем же безвольным тоном. — Я тебе говорю. И Стелла говорила маме…

Она потеряла мысль на лету. А в памяти мгновенно возникло видение из далекого прошлого. Это была юная Дейрдре, ее старшая двоюродная сестра. Когда-то она забралась на высокий дуб. И там, откинувшись назад и сомкнув веки, предавалась любовным утехам с каким-то мужчиной. Помнится, на ней было коротенькое цветастое платье, не способное скрыть от посторонних глаз творимый ею грех. Гиффорд стояла под деревом и была свидетелем Дурных Мыслей и Порочных Прикосновений. Свидетелем экстаза! Тогда она впервые увидела во всей красе мужскую плоть, которая сливалась с лоном женщины.

— Избави нас от зла, — прошептала она.

За сорок шесть лет жизни подобным образом прикасался к ней только один мужчина. Только один мужчина мог так неловко срывать с нее одежду, будь то в шутку или всерьез. Только он мог вонзать в нее свой член и целовать ей горло. То, что происходило с ней теперь, не было плодом воображения. Она явственно ощущала в себе мужскую плоть, которая проникала все глубже и глубже. Да, именно плоть, а не призрачную субстанцию.

«Господи, я не могу!.. Господи, помоги мне!»

— Ангел Господень, мой святой хранитель…

Слова сорвались у нее с языка сами по себе. Она с ужасом вдруг поняла, что, несмотря на то что не давала согласия на подобные действия с его стороны, она тем не менее даже не пыталась оказать ему сопротивление. И вдруг ее поразила страшная мысль: что скажут люди, узнав, что она даже не боролась за свою честь. А между тем все было именно так. Трусливая пассивность, замешательство, вялые попытки схватить его за плечо и оттолкнуть, которые всякий раз заканчивались безрезультатно — ее ладонь лишь безвольно проскальзывала по гладкому ворсу его пиджака. А в конце концов, когда он неистово ею овладел, она позволила волне экстаза захлестнуть ее целиком и унести в море мрака, тишины и умиротворения.

— Зачем? Зачем ты это делаешь? — бормотала Гиффорд.

Охватившее ее сладостное ощущение было сродни запаху, исходившему от мужчины. Оно было таким сильным, что у нее даже закружилась голова. Вместе с движениями мужского органа внутри ее тела все это создавало впечатление чего-то чрезвычайно естественного, благостного и полноценного. В какой-то миг ей показалось, что все закончилось, и она перевернулась на бок, но вскоре поняла, что на самом деле даже не шевельнулась, а он продолжал в нее вонзаться снова и снова.

— Милая моя Гиффорд, — пропел Лэшер. — Удостой меня стать твоим женихом в горной долине, в круге. Будь моей невестой.

— Мне кажется… Мне кажется… Ты делаешь мне больно, — с трудом вымолвила она. — О Господи! О Матерь Божья! Помогите мне! Господи! Ну хоть кто-нибудь! Помогите!

И снова ее мольбы потонули в его поцелуе. И еще одна горячая струя спермы излилась в ее лоно, после чего слегка вытекла наружу и расплылась под ее телом. Гиффорд ощутила подъем очередной волны сладострастия, столь сильной, что не смогла ей противостоять. Сначала ее подбросило вверх, потом начало швырять из стороны в сторону.

— Помогите мне! Кто-нибудь…

— Здесь никого нет, дорогая. В этом заключается секрет нашей вселенной, — проговорил он. — Это моя участь и мои слезы. И мое послание миру. Чрезвычайно приятно, не правда ли? Всю свою жизнь ты говорила себе, что это не имеет для тебя никакого значения…

— Да…

— Говорила, что существуют более возвышенные вещи. Теперь ты знаешь, ты знаешь, почему люди рискуют жизнью ради каких-то нескольких мгновений. Ради чисто плотского удовольствия. Ради этого экстаза.

— Да.

— Теперь ты знаешь, что, кем бы ты ни была прежде, кем бы ты ни была всегда, живой ты стала только сейчас, со мной. Когда я внутри тебя, а ты ощущаешь лишь собственное тело, и все остальное на свете перестало для тебя существовать. Драгоценная моя Гиффорд.

— Да.

— Принеси мне ребенка. Представь, Гиффорд. Представь только его маленькие ручки и ножки. Представь, как он просыпается. И вытащи его из мрака. Стань чародейкой моих снов, Гиффорд. Матерью моего ребенка.

Солнце светило прямо над головой, и в тяжелом свитере ей было жарко и неудобно. Ее разбудила сильная боль внутри, которая толкала ее вверх, заставляя выбраться из тумана и приоткрыть глаза. Но стоило ей это сделать, как она тотчас сощурилась, потому что над ней простиралось яркое небо.

Боль скручивала ее, поднималась пульсирующими волнами откуда-то изнутри, накатывалась невыносимыми спазмами. Это были родовые схватки! Она провела рукой между ног, и, почувствовав влагу, подняла пальцы к лицу. Они были в крови, капля которой упала ей на щеку. Она явственно это ощутила. Равно как видела, какой огненно-красной была ее кровь. Настолько красной, что даже ничуть не померкла в отсветах слепящего солнечного света.

Неожиданно ее окатило ледяной водой. Огромные волны то вздымались и падали прямо на нее, то, словно поглощенные ветром, исчезали в небытие. Гиффорд лежала на берегу залива. На востоке вставало солнце. Выбравшись из-за кудлатых гор-облаков, оно уже пустилось в свое очередное путешествие по голубому небосклону.

— Ты видишь это? — жутким шепотом спросила она.

— Прости, дорогая, — ответил он.

Лэшер стоял поодаль от нее, и на фоне яркого морского пейзажа она могла различить лишь темные очертания его фигуры; отчетливо выделялись разве что его длинные, развевающиеся на ветру волосы. Она вдруг вспомнила, какими они были шелковистыми, какими красивыми и какой дивный источали аромат. Но сейчас Лэшер был для нее просто маячившим вдалеке силуэтом. Правда, она явственно ощущала его запах, а также слышала голос… Но не более того…

— Прости меня, драгоценная моя. Без этого я не мыслю своей жизни. Знаю, ты старалась. Прости, дорогая моя, любимая моя Гиффорд. Я не хотел причинять тебе боль. Мы оба старались. Господи! Прости меня! Что мне делать, Гиффорд?

И вновь наступила тишина, которую нарушал только шум падающих волн.

Куда он подевался? Куда запропастился ее худой, как тростинка, Христос с мягкими блестящими волосами, который так долго беседовал с ней? Вода омывала ей лицо, и это было очень приятно.

Она пыталась вспомнить, о чем он ей рассказывал. Кажется, он говорил что-то о том, как он пойдет в какой-то маленький городок и найдет в хлеве детскую колыбельку и маленького гипсового Христа. Говорил о братьях-монахах в коричневых одеждах и о том, что он сам желал стать не священником, а только одним из братьев. «Но ты предназначен для большего», — убеждала его она.

На мгновение сквозь боль ее пронзило острое чувство потери — ощущение навечно утраченных слов, часов и образов. Помнится, она сказала ему, что тоже была в Ассизах [23] и что ее святым был Франциск Ассизский. Просила вытащить у нее из сумочки орден. Это был орден Святого Михаила, но все равно он был ей нужен. Он все понял. Тот, кто понимает святого Франциска, тот поймет и святого Михаила. Тот поймет всех святых. Она хотела его о чем-то спросить, но он продолжал рассказывать ей о песнях, которые любил. Ему нравилось петь по-итальянски и исполнять латинские гимны. В них не было ничего премудрого. В них говорилось о солнечных холмах Италии и о том, как холодный туман сгущается над Доннелейтом.

Гиффорд почувствовала тошноту и вкус соли на губах. Руки ее занемели от холода. Вода обжигала ее! Накатившиеся волны перевернули ее на другой бок, и песок больно впился ей в щеку. Боль в животе стала невыносимой. О Боже, ты не можешь представить себе такую боль и не… Что? Помоги же мне!

Она опять перевернулась на правый бок, посмотрела на сияющий залив и на утро, представшее ее