Луциан встретил старуху в желтой кургузой тоге, клянчившую милостыню у южных ворот парка, впустил ее в дом и накормил. Старуха попросила о встрече со мной. Поскольку Луциан счел нищенку болтливой и занятной, он привел ее ко мне в час раздачи еды беднякам. В своих грязных лохмотьях она походила на тухлый яичный желток. Куцый подол не скрывал кривых коленей и оплывших ляжек. А морщинистое лицо и плоский нос с широкими сопливыми ноздрями придавали ей сходство со старой жабой. Я спросила, сколько ей лет. Когда она отвечала, я увидела у нее во рту всего пару черных гнилых зубов. Но зато голос старухи звучал поразительно мягко и музыкально, и изъяснялась она богатым, изысканным языком. Ей было сорок зим, она только что вернулась из Палестины. Подошли служанки; мы начали расспрашивать ее о судьбе знакомых нам беженцев. Старуха сказала, что хочет вина. Я приказала нацедить для нее сетье вина из Байев. «Знаком ли тебе Квинт Альцимий?» — спросила она, взглянув на меня в упор. Я смутилась. «Я ублажала его и так и эдак целых три жатвы, а ты потчуешь меня вином из Байев! — вскричала она. — Вели-ка подать мне массикского!» Я приказала выполнить ее требование. Она принялась взахлеб перечислять имена умерших в изгнании. Взяв ее за руку, я предложила прогуляться по саду, чтобы побеседовать с глазу на глаз. Она согласилась. Оказалось, она любила Квинта в те годы, когда Флавий Афраний Сиагрий был префектом Города и коллегой Антония[72]. Нищенка премерзко воняла. Задрав тогу, она обнажила ноги доверху, почесала живот и шумно помочилась. Она уже слегка захмелела. Мы подошли к пруду. Утки тихо скользили по переливчатым бликам утренней зари. Старуха уселась на каменную скамью и заговорила, громко шлепая себя по расплывшимся ляжкам:

— Мое имя — Лалаге Асдига. Море подмывает берега и выгрызает в них бухты. Это сейчас у меня рот и задница, как у свиньи. А прежде я была красива. Время — это бог воды, бог скал, что рушатся в море, бог песка, что утекает меж пальцев. Оно разъедает, оно увлекает нас в бездну смерти. Фрукты, выложенные на продажу, к концу дня теряют свежесть; вот и на меня кончился спрос. Я любила Квинта, и до сих пор временами, во снах, мое лоно горит прежним желанием к нему.

Голос ее был удивительно нежен, а выговор чист. Встав со скамьи, она взяла меня за руку. Мы вернулись во дворец. «Я полировала члены твоим возлюбленным, а ты суешь мне оливки!» — завопила она, едва мы переступили порог и оказались перед служанками. Я велела приготовить для нее корзину самых изысканных мясных яств и сладких печений. Когда она удалилась, я приказала Луциану отправить ей вслед мальчиков-рабов: пускай отхлещут ее кнутом, да покрепче, чтобы неповадно было еще раз притащиться сюда.