«О Oh how I!»[5] – напевала она в течение многих недель.
Кэтрин Филипс была одной из великих английских поэтесс XVII века. Она написала элегию под названием «Одиночество», которую Пёрселл положил на музыку, без конца исполняемую во всем мире.
Эти стихи пришлись как раз по ее жизни.
Ее лицо осунулось. И тело подсохло. Остались лишь кости, печаль и странная, новая элегантность.
Волосы у нее отросли, и она снова могла закалывать их в маленький пучок.
Кожа туго натянулась и потемнела. Морская вода и термальный курс в Энгадине разгладили ее.
Платья на ней выглядели прекрасно: чуточку просторные для худого тела, они ниспадали красивыми складками.
От постоянного плаванья ее фигура стала стройной, стремительной. Она плавала всегда одна. Гуляла одна. Ела одна. Читала в своем углу.
Музыка Пёрселла постоянно возвращалась к этому рефрену, служившему ей ритмическим посылом.
Вот и она всегда шагала в этом ритме, держась неизменно прямо, резкой решительной поступью.
Кэтрин Филипс написала в своей элегии:
Кроссовки становились все грязнее и грязнее,
перепачканные,
замызганные,
с налипшей травой, —
столько она ходила по острову. Из конца в конец. Без устали. Каждый день, по всем дорогам подряд, не пропуская ни одной. Карабкаясь и спускаясь по склонам вулканов.
Все ее сочинения уместились бы в тоненьком сборничке. Она играла очень мало. И то, что сумела создать, было уже записано на диски. Она никогда не доверяла первым исполнителям. Да и последующим тоже. Не верила ни критикам, ни музыковедам. Не осложняла себе жизнь встречами с ними. Никогда не читала биографии, частную переписку, некрологи. Любила только сами произведения, а в них – избранные отрывки. Музыка – оригинальная или переработанная, – которую она высоко ценила, составила бы всего один небольшой том, книгу, которую можно было назвать «Рожденье времени» – если бы издатель согласился перенести на обложку слова Кэтрин Филипс. Сущность переносится так легко.
Однажды смутное предвестие привело ее в Милан. Таинственные силы если и не нарушают течение дней, то, по крайней мере, иногда подбрасывают удачные мысли. И пробуждают внезапные порывы.
Она вошла в старый дом середины XIX века. Нажала на старую кнопку слоновой кости, чтобы вызвать лифт.
И к ней спустился старый лифт с застекленной дверцей, хрупкое сооружение из бразильского красного дерева.
Она втиснулась внутрь, раскрыв две узенькие, дребезжащие дверцы.
Вышла из дрожащей, звонкой стеклянной клетки.
И тревожно замерла перед тяжелой черной дверью миланской квартиры.
Ее горло сжалось так же, как бывало прежде.
Чуть ли не до удушья.
Она была одета в зеленую (бледно-зеленую) юбку и черный свитер с высоким воротом.
И вот она уже сидит за роялем.
А маэстро стоит у нее за спиной.
И она тщетно пытается объяснить ему, что за пьесу сочинила.
Он ее не понимает. Не понимает, что она играет. Не понимает, что она ему говорит. И когда рука учителя ложится ей на плечо, она вскакивает и убегает.
Ибо жизнь между женщинами и мужчинами – это вечная гроза.
Воздух между их лицами более напряжен – более враждебен, более жгуч, – чем между деревьями или камнями.
Иногда, в редких случаях, в редких прекрасных случаях, молния падает впрямь куда нужно и впрямь поражает насмерть. Это любовь.
Каков мужчина, такова и женщина.
Они падали, откинувшись назад. Падали на спину.
Глава III
Как-то утром ей попалось на глаза объявление «Продается», вывешенное на балконе большой желтой виллы. Анна Хидден вошла во двор.
И вот она проходит вдоль пористого розового бортика огромного бассейна.
Перед ней высятся темными силуэтами на фоне неба два кипариса. На желтых стенах красиво смотрятся серые ставни. Она оглядывает сад.
Ей стало ясно, что гостиничная жизнь начинает ее тяготить. Монастырски строгий распорядок этой жизни, приглушенные голоса персонала, ритуалы – обязательные, мягко завлекающие, и запахи. Особенно запахи. Непобедимые запахи еды, шампуней, грязи, серы, табака, тележек с моющими средствами и постельным бельем в коридорах. Однако ей было ненавистно и это роскошное обиталище с его стандартным комфортом, идеально приспособленное для туристов, желавших лишь одного: быть
И вдруг на землю обрушивается ливень.
Она бежит.
Торопливо покидает виллу, выставленную на продажу.
Стены темнеют. Потоки воды струятся по склону вулкана. Весь холм течет у нее под ногами. Сотни ручейков сбегают вниз, к морю.
Она пересекает опустевшие площади.
Перекрестки безлюдны.
Паперти забиты женщинами в черном, которые пытаются укрыть свои тела под порталами церквей, в их сумрачных недрах.
Крыши автомобилей звенят под мощными струями ливня.
– Ну и дождь! – говорит она, входя через вращающуюся дверь в свой отель и сбрасывая плащ.
– Si! Вы правы, синьора! Ужасно!
Она возвращается из ванной в комнату, в чалме из полотенца, которым вытирала волосы. Снимает свитер. И произносит вслух:
– Я замерзла.
В гостиничном номере стоит ледяной холод. Хорошо бы сейчас развести огонь. Она думает: «Мне нужен камин. Мне необходим камин. Мне необходима крыша над головой. Необходимо заботиться о чем-то более конкретном, чем стихи, положенные на музыку. Например, о саде, где я готовилась бы ко всей этой весне. Мне нужен свой дом».
Произнося мысленно эти слова, она успевает снять юбку и колготки.
Забирается в постель.
Читает, натянув одеяло до подбородка и покусывая колпачок шариковой ручки.
Она читала: «Император Август, не питавший любви к человеческим существам, влюбился в некое место.
Он обменял остров Искья на Капри, когда открыл для себя эту мощную скалу в тумане.
Капруа – остров кабанов – принадлежал до той поры греческой муниципии Неаполя.
Позже император Тиберий превратил его в свою загородную резиденцию с двенадцатью дворцами, соответствующими знакам зодиака (как впоследствии Валуа избрали для себя Луару)».
