Анна Хидден опустила путеводитель на песок.

Воздух был напоен благоуханием первых распустившихся роз.

Стояла мягкая, теплая погода.

Она искупалась. Потом улеглась на гостиничном пляже, под террасой с бассейном. Она читала книгу, взятую в библиотеке отеля; в ней рассказывалась история острова, который ей так полюбился.

Песок был серого цвета, более бледного, чем рассветное небо.

Она обернулась и взглянула на голубую гору. И там, на голубой вершине, ей померещилась какая-то голубая крыша.

Страстная пятница. 25 марта.

Жоржу, по телефону:

– Я заметила тропинку между эвкалиптами. Самого дома я не видела. Когда лежишь на пляже, зонтичная сосна на обрыве заслоняет его. А с дороги над обрывом можно разглядеть только кусочек голубой крыши.

– А я съездил на почту, – сказал он ей. – Нашел в твоем ящике налоговое извещение.

– Я все улажу по Интернету. Так будет удобнее. Спасибо, Жорж. Я сама этим займусь.

И снова заговорила о вилле, которую обнаружила несколько часов назад в лесных зарослях.

Наведалась туда, еще и еще раз.

В общем-то, вилла находилась довольно далеко от пляжа. Нужно было взобраться по узенькой, очень крутой, еле заметной тропинке, и вдруг перед вами неожиданно возникал дом, сложенный из туфа. Его венчала крыша из каменных пластин, так тщательно отполированных, что издали они и впрямь казались голубыми.

Она видела его раз двадцать, и лишь потом ей в голову пришла мысль: а не поселиться ли здесь когда-нибудь?

Но понравился он ей сразу, еще до того, как она поняла, что можно страстно влюбиться в какое-то место в пространстве.

Дом на скале был, по правде говоря, домом-невидимкой. Ни с пляжа, ни из ресторанчика, где в полдень она ела салат, ни, тем более, с дороги нельзя было увидеть ничего, кроме краешка голубой крыши, да и то если смотреть с середины склона, выходившего к морю.

Большая часть террасы, на которой стоял дом, была вырублена прямо в скале.

Вилла не продавалась.

Там никто не жил.

Надежно укрытая в скале, вилла смотрела с кручи на море.

С ее террасы открывалась бескрайняя водная гладь.

На первом плане, слева, Капри, холм Сорренто. А дальше море до самого горизонта. Начав смотреть, она уже не могла оторвать взгляд. Это был не пейзаж, а нечто одушевленное. Не человек и, конечно, не бог, но живое существо.

Загадочное око.

Некто.

Определенный и, вместе с тем, неопределимый лик.

Она стала наводить справки о владельцах или хотя бы об истории этого длинного, узкого необитаемого дома, вознесенного над морем с юго-восточной стороны вулкана.

В агентствах недвижимости о нем ничего не слышали.

Она разузнала имя хозяйки у священника маленькой церквушки на горе. Это была крестьянка, жившая на ферме в дальнем конце острова, возле Сан-Анджело; место называлось Кава-Скура. Она поехала туда на автобусе.

– Ничего я не знаю. Мой дед помер еще в тысяча восемьсот семидесятом.

– О боже! – воскликнула Анна.

– Синьора, с чего бы это вам горевать о смерти моего деда в тысяча восемьсот семидесятом году?

– Синьорина, – поправила Анна.

– Вы из Франции, синьорина?

– Да.

– Сразу видать. Поймите, синьорина, мой дед – это мой дед. Не ваш.

– Да.

– Так что нечего вам его оплакивать.

– Да.

– И потом, тысяча восемьсот семидесятый год в Италии и тысяча восемьсот семидесятый во Франции – совсем разные вещи.

– Да.

И обе замолчали.

Потом Анна Хидден сказала:

– Но тысяча девятьсот двадцатый в Италии – совсем не то, что тысяча девятьсот двадцатый во Франции.

– Синьорина, Искья – это никакая не Италия. И еще скажу вам: в том саду никому не удалось вырастить ни былинки. Мой дед сложил этот домик для своей сестры Амалии, моей двоюродной бабки. Но моя двоюродная бабка Амалия померла. И мой дед помер. И отец мой тоже помер. Он был последним, кто там жил. Провел в этом доме все годы, что вдовел, а потом там же и отдал Богу душу.

– Простите меня…

– И опять скажу, синьорина: незачем вам просить прощения за смерть моей родни. А теперь, будьте добры, оставьте меня, я должна работать.

Крестьянка явно не желала впускать ее к себе в дом.

Однажды, когда Анна пришла опять, старая крестьянка разгневалась не на шутку: с какой стати эта молодая туристка, явившаяся из Искья-Порто, надоедает ей, мешает работать?! И она грозно велела этой женщине оставить ее в покое. А чтобы та лучше поняла, перешла на крик. Но Анна тоже повысила голос, тоже вышла из себя и, схватив за руки крестьянку из Сан-Анджело, ни с того ни с сего воскликнула:

– Вы похожи на мою мать! Кричите на меня точно как мама!

Услышав это, старуха залилась слезами.

И обе женщины долго плакали, держась за руки.

Потом они вошли в дом и выпили по стаканчику крепленого вина, макая в него сахарное печенье и рассказывая друг дружке свою жизнь, с ее бедами, с ее мужчинами – себялюбивыми, развратными, деспотичными, робкими, жалкими. И делясь счастливыми воспоминаниями, которые старели вместе с их телами.

Два дня спустя Анна Хидден заехала за ней на такси. Машина доставила их к подножию горы. Оттуда они пешком пробрались к дому, скрытому зеленой кроной зонтичной сосны. Дорожка вела их вверх по крутому склону. Она была неопасна, но то и дело петляла в зарослях. Старуха с трудом, тяжко отдуваясь, карабкалась по этой тропе. Она цеплялась за старую засаленную веревку, которую Анна до сих пор не видела, прикрепленную прямо к каменной стене вулкана, среди колючих кустов и диких роз.

Ткнув пальцем в развалины старой стены, мелькавшие в просветах зелени, крестьянка сказала:

– В старину здесь была сторожевая башня – против сарацинов и против французов.

– Ясно.

– Потом в ней устроили стойло для ослов. Вы слыхали про генерала Мюрата?

– Да.

– Знаете, что он нас завоевал?

– Да.

– И вам это безразлично?

– Да.