Он совсем перестал спать по ночам. Слишком уж донимала его боль. Есть он не мог и высох вконец, как чертополох. Только выпивал немного молока, нацеженного кормилицей, по утрам, в десять часов, после полудня да вечером, перед тем как лечь. Он убивал время, пытаясь бродить по парку, — так издыхающие звери стараются найти самое затерянное, самое укромное место, чтобы укрыться от чужих взглядов. Ими движет врожденная неосознанная стыдливость, куда более сильная, нежели стыдливость тела. Он не хотел сидеть в четырех стенах. Иногда вслух замечал, что человек, так сильно любивший красоту и разнообразие вещей, наполняющих этот мир, вплоть до самых низменных предметов и самых вульгарных слов, не получил за это должной награды. Однако он высказывал эту мысль только перед мальчиками-рабами или перед женщинами и никогда не жаловался в присутствии себе подобных. Он был не способен долго лежать без сна и терпеть боль. С трудом, медленно и осторожно спускал он ноги с постели и ставил их на холодный мраморный пол. Сидя на краешке медной кровати, он переводил дыхание, разглядывал свои ступни, худые волосатые пальцы, выступающие косточки, истаявшие икры. Он видел костлявые, подобные сухим корягам, колени, беспомощно обвисший меж ног член, крошечные дряблые яички. И плакал от боли.

Потом вставал и, шаркая по ледяному мрамору, плелся к окну. Толкал деревянный ставень. Свежий воздух заполнял комнату, овевал лицо, веки, губы, смешивался с его дыханием. Постепенно из темноты выступали шелестящие деревья парка, газон, темные массы ежевичных кустов, а чуть дальше и выше — звезды над Римом; он стоял у окна и созерцал этот ночной пейзаж, такой несовместимый с болезнями и умиранием.

Однажды, бодрствуя таким образом у окна в ожидании рассвета, он увидел свою старшую дочь; она медленно пробиралась по саду, выйдя из амбара, где спали садовники: ночью их сажали на цепь.

Он отступил назад. Присел на ложе, дожидаясь, когда Полия войдет в дом и ляжет в постель: тогда он сам попробует выйти в сад. Внезапно он схватился за живот. Боль, пронзившая его тело, стала невыносимой. Теперь в утреннее молоко придется подмешивать маковый настой. Он едва не потерял сознание, так ему было плохо. Прикрыл глаза ладонью. Подумал, что за всю свою жизнь не встретил среди римских граждан человека, который ненавидел бы смерть сильнее, чем он, который больше его боялся бы сгореть на погребальном костре и упокоиться горсткой пепла в урне. Он вытер лицо; пот, струившийся со лба, смешивался с соленой влагой, что текла из-под век, заставляя его содрогаться и всхлипывать.

Он утверждал, что Педон более велик, чем Вергилий. Аррунтий вспоминает, что, перед тем как покончить с собой, он часто цитировал стихи Педона. И хотя потомки презрели творчество Педона, я тоже считаю, что он создал самые прекрасные стихи, какие были написаны в античном Риме; они начинаются так:

Некий гражданин попал в кораблекрушение, где лишился двух старших своих сыновей. В слезах возвращается он домой в утлом челноке. Пристает к берегу. Входит в дом. Обнимает жену и последнего, младшего сына. Молится перед образами предков. Потом засыпает. Неловко повернувшись во сне, он задом опрокидывает масляную лампу. Пламя охватывает дом. Задыхаясь, он ищет выход наружу.

В пожаре этом гибнут его жена и последний сын. Покинув дымящиеся развалины дома, он идет к лесу. Привязывает веревку к потолочной балке овчарни. И вешается.

Мимо проезжал всадник. Это был греческий декламатор. На лесной опушке видит он человека в обугленных лохмотьях, висящего в петле. Одним взмахом короткого меча он перерезает веревку. Распускает петлю, мешавшую воздуху проникать в легкие. Сажает человека позади себя на лошадь и везет в город. Хочет доставить его к врачу, спрашивает дорогу. Но едва лошадь поравнялась с форумом, наш висельник спрыгивает наземь, криком созывает толпу граждан и старейшин и во всеуслышание обвиняет того, кто нанес ему оскорбление, избавив от смерти. Он говорит:

— Я лишился своих детей, своего имущества, своей жены. Я потерял все, а этот человек отнял у меня даже смерть.

На это грек-софист отвечает ему как искусный риторик:

— Гней Помпей, разбитый при Фарсале, и тот не стал убивать себя. Неужто ты полагаешь, что кораблекрушение твое или дом более важны, нежели республика?

— Я хотел умереть. Зачем же этот всадник помешал мне умереть?

— Я вырвал бы меч даже из рук самого Катона.

— Я хочу уйти к своей жене. Хочу снова обнять троих моих сыновей. Хочу опять радоваться моим коврам, моему золоту, моим домам и кораблям, коими владел прежде, будь они всего лишь тенями в царстве теней.

— Ты выплыл на берег, зная, что сыновья твои мертвы. Ты выбрался, задыхаясь, из дома, зная, что он обречен пламени. Но, желая повеситься, ты выбрал не чащу, а опушку леса.

— Я прошу об одном: пусть мне дадут умереть и пусть никто не хватается за веревку, которую я накину себе на шею.

Некую женщину обуяло безумное желание умереть. Незадолго до этого она лишилась мужа, а следом двух своих сыновей. Она повесилась, так как была не в силах жить после их смерти. Третий из ее сыновей подоспевает вовремя, видит ларь, взбирается на него и вынимает мать из петли. Но она корит его за то, что он не дал ей уйти в мир теней. Как раз в тот день по их предместью разнеслась весть, что ночью кто-то осквернил храмовые святыни. Мать встает, выходит на улицу, поднимается в цитадель и объявляет, что преступление это совершила она, надеясь быть осужденной на смерть. Магистрат уже готов приговорить ее к казни. Но явившийся сын возражает против этого решения. Он говорит:

— Matrem mori prohibeo (Я не позволю матери умереть). Признание в этом святотатстве — та же