высокий постамент возле дальней стены соседнего зала. Видны были лишь отполированное дерево, серебряные ручки и пышная шелковая обивка откинутой крышки, но и их время от времени заслоняли толпящиеся повсюду незнакомые, хорошо одетые люди.

«Ты должна заглянуть в этот гроб, – говорила она себе, чувствуя, как непроизвольно сжимаются от напряжения мышцы лица и каменеет все тело. – Ты должна пересечь этот зал и пройти через следующий. В этом нет ничего особенного. Посмотри. Все именно так и поступают…»

Да, действительно, посетители один за другим подходили к постаменту, поднимались на возвышение и бросали прощальный взгляд на лежавшую внутри гроба женщину.

Должен же кто-нибудь в конце концов обратить на нее внимание и поинтересоваться, кто она и что здесь делает. И тогда она вместо ответа задаст им свои вопросы: «Кто все эти люди? Почему они здесь? Знают ли они, кто такая Роуан Мэйфейр?»

А пока ей оставалось только наблюдать… Мужчины в светлых костюмах, женщины в очаровательных платьях, некоторые даже в шляпках и перчатках… Человек двести, не меньше, всех возрастов… Как давно ей не приходилось видеть туалеты таких ярких тонов, пышные юбки, туго стянутые ремешками в талии…

В толпе можно было видеть и совершенно лысых джентльменов в белых льняных костюмах и с тросточками в руках, и юношей, явно чувствовавших себя неловко в тугих воротничках и галстуках, и множество ребятишек – от младенцев, ползавших по ковру или сидевших на коленях у взрослых, до подростков, игравших рядом со старшими…

Она вдруг поймала на себе пристальный взгляд девочки лет двенадцати с рыжими, повязанными лентой волосами. Надо же! В Калифорнии ей никогда не доводилось видеть, чтобы девочки в таком возрасте – да и, если быть откровенной, в любом другом – носили ленты. Голову этой девчушки украшал огромный атласный бант персикового цвета.

Все разодеты как на праздник, подумалось ей. И тон бесед, прямо сказать, весьма радостный. Такое впечатление, что все эти люди собрались здесь на свадебную церемонию, хотя ей еще не приходилось бывать на таких многолюдных свадьбах.

В какой-то момент толпа вдруг расступилась, и она увидела на возвышении худощавого пожилого человека невысокого роста, одетого в костюм из легкой полосатой ткани. Он долго стоял, пристально всматриваясь внутрь гроба, потом с трудом опустился возле него на колени. Как это Элли говорила? «Я хочу, чтобы перед моим гробом стояла обитая бархатом скамеечка»? До сих пор Роуан никогда в жизни не встречала людей в таких костюмах. Видела их только в кино – в старых, мрачно-зловещих черно-белых фильмах, где скрипели опахала, орали на жердочках попугаи и Хэмфри Богарт ссорился с Сидни Гринстрит.

То, что она видела перед собой сейчас, очень походило на такие фильмы – нет, не в смысле мрачной атмосферы, а в смысле отражения времени. Она словно вновь очутилась в прошлом, в той эпохе, которая осталась навеки погребенной в земле Калифорнии, и, быть может, потому испытала вдруг ощущение внутреннего покоя – нечто схожее с тем, что испытал один из героев «Сумеречной зоны», когда, сойдя с поезда, неожиданно для себя оказался в маленьком городке, где на дворе по-прежнему неторопливо текло девятнадцатое столетие.

«У нас, в Новом Орлеане, похороны проводились по всем правилам, – вспомнились ей слова Элли. – Пожалуйста, пригласи моих друзей…»

Однако скромная, почти аскетичная церемония похорон Элли не имела ничего общего с тем, что Роуан видела сейчас. Тогда, в Калифорнии, на службе присутствовали лишь несколько друзей Элли. Худые, загорелые, они сидели на самых краешках откидных стульев в церкви и казались растерянными и словно обиженными смертью приятельницы.

– Она ведь просила не присылать цветов, – оправдывались они перед Роуан.

– Да, но мне подумалось, что будет ужасно, если их не будет вообще, – отвечала она.

Крест из нержавеющей стали… Бессмысленные, бесполезные слова, произнесенные совершенно посторонним человеком…

А здесь… Здесь повсюду были цветы. Море цветов: великолепные розы, яркие гладиолусы, лилии… И еще, и еще, и еще… Она даже не знала, как они называются. Капли воды, в которых, причудливо преломляясь, отражался свет, сияли на трепещущих лепестках и листьях. Между стульями, в нишах и в углах залов на специальных проволочных треногах стояли огромные венки, украшенные белыми лентами и бантами, на некоторых можно было прочесть написанное серебром имя: Дейрдре. Дейрдре…

И вдруг это имя – имя матери – запестрело везде. Куда бы она ни взглянула, повсюду лишь Дейрдре, Дейрдре, Дейрдре… В то время как дамы в элегантных нарядах пили белое вино из высоких бокалов, а девчушка с лентой в волосах все так же пристально разглядывала Роуан, в то время как монахиня в темном одеянии, белом головном уборе и черных чулках, склонив голову, слушала мужчину, который что-то шептал ей на ухо, и одновременно присматривала за окружившими ее маленькими девочками, во всех концах зала серебром звенел безмолвный плач: Дейрдре, Дейрдре, Дейрдре…

А цветы все несли и несли – миниатюрные деревья из проволоки, сплошь увитой папоротниками с искусно вплетенными среди них красными розами. Какой-то крупного сложения мужчина с пухлыми щеками поставил небольшой, но на редкость красивый букет почти возле самого гроба.

В воздухе витал потрясающий аромат. Элли всегда жаловалась, что в Калифорнии цветы не имеют запаха. А здесь, в небольших залах, все было буквально пропитано им – словно смесью самых изысканных духов. Да, теперь Роуан поняла, что имела в виду Элли. Здесь все было настоящим: и тепло, и влажность, и краски; здесь все становилось видимым и почти осязаемым.

Но на Роуан вдруг снова накатил приступ дурноты, а душный, густо насыщенный запахами воздух еще больше усиливал неприятные ощущения. Толпа практически скрыла от нее стоящий в отдалении гроб. Ей вновь почему-то вспомнился высокий и мрачный особняк, стоящий «на самой окраине набережной в центральной части города», – именно так описал его служащий в отеле. Это, должно быть, именно тот дом, который по-прежнему снился Майклу. Если, конечно, их здесь не тысячи – с одинаковыми чугунными, украшенными розами оградами и зарослями бугенвиллей, скрывающими об ветшавшие, блекло-серые стены. Господи, как же он красив, этот старый особняк!

«Дом моей матери? Мой дом? Ну где же Майкл?»

Внезапно толпа расступилась, и Роуан вновь увидела длинную стенку гроба. Ей показалось, или на фоне шелка перед глазами действительно на миг мелькнул профиль женщины, покоящейся внутри? Элли хоронили в закрытом гробу. А погребение Грэма свершилось вообще без официальной церемонии. Его друзья просто собрались в одном из баров.

«Сейчас ты подойдешь к возвышению и поднимешься по ступеням к гробу, – мысленно приказывала себе Роуан. – Ты обязана это сделать. Разве не затем ты приехала сюда? Разве не ради того, чтобы бросить прощальный взгляд на свою мать, ты нарушила данное Элли обещание?… Неужели я не сплю? Неужели наяву вижу эту девочку в перетянутом по талии пояском платьице и белых чулочках, обнимающую за плечи пожилую женщину?»

Ах, ну почему здесь нет Майкла? Это его мир. Если бы он был сейчас здесь и мог снять перчатку и прикоснуться к руке мертвой женщины… Но что бы он увидел? Владельца похоронной конторы, впрыскивающего бальзамирующий раствор в вены покойницы? Или кровь, стекающую по специальному желобу под белым столом для бальзамирования? Дейрдре… Имя, написанное серебром на ленте, украшающей ближайший к Роуан венок из хризантем. Дейрдре – на ленте, повязанной на венке из роз, стоящем напротив…

«Ну же. Чего ты ждешь? – Роуан не могла заставить себя сдвинуться с места. – Давай же, иди».

Она попятилась к двери и прислонилась к косяку.

Трое маленьких ребятишек подбежали к пожилой светловолосой женщине, и та, раскинув руки, обняла их всех разом. Малыши по очереди целовали ее в трясущиеся щеки, а женщина в ответ лишь молча кивала головой.

«Интересно, они тоже мои родственники?» – подумала Роуан.

И вновь перед ее мысленным взором возник старый особняк – туманный, лишенный деталей образ, мрачный, почти фантастический. Она поняла, почему Майкл так любил этот дом, почему ему нравился квартал, где тот стоял. Но Майкл даже не подозревает, что этот дом принадлежал ее матери. Он не знает,