Волк лизнул его руку и прижался к ноге. С.Т. сделал глубокий вдох и заставил себя подняться.

— Я еду, упрямо сказал он. — Я вам нужен. Я влюблен в вас.

Эти слова обладали своей собственной магической силой: ограничения исчезли, и прежний мир распахнулся перед ним, когда он их произнес, полный тревог, страсти, триумфа. Жить так, бросая вызов судьбе ради любви… он снова хотел этого. Это было важнее всего.

— Вы — глупец, — сказала она и отвернулась.

Сеньор начал искать лошадь и экипаж в городке под названием Динь. Ли видела, что он спрашивал о них в каждой деревне, на каждом перекрестке, но им пришлось провести в дороге еще целых десять дней, ведя за собой осла, в то время как холодная ярость мистраля подхлестывала их, прежде чем удалось найти экипаж.

Это был старый двухколесный кабриолет. Он стоял на пыльной улице, где казалось очень жарко после того, как северный ветер стих. Благословенный конец мистраля наступил внезапно, и воздух стал хрустально чист, а краски природы — ярко-голубая и темно-зеленая — сочнее, и дома, сложенные из известняка, отчетливо белели в тени узкой улицы. За две недели они оказались в самом сердце Прованса, пройдя от альпийского высокогорья в долину, которую можно было принять по виду за Испанию или Италию: это была земля олив и фруктовых деревьев, теплая, греющаяся под безоблачным небом.

Ли оперлась на стену на солнечной стороне улицы и слушала, как Сеньор торгуется. Она не могла следить за быстрым спором, который шел то на французском, то на провансальском, но в голосе его слышалось гневное отчаянье.

Она ждала. Улица была безжизненна, пустынна, если не считать ослика, покорно стоящего с закрытыми глазами, с их багажом на спине. За улицей поднималась высокая стена — все выше и выше, к предмету гордости жителей — величественному, осыпающемуся от старости замку, который нависал над крошечным городком, притулившимся у его подножия. В теплом воздухе веяло лавандой, запах которой источали дикорастущие кусты, росшие по сторонам улицы и торчащие вертикально прямо из стены.

Волосы Сеньора золотом отливали на солнце. Стоя рядом с серьезным, небольшого роста, горожанином, он сам был словно яркий солнечный луч, негодующий Аполлон, и голос его свободно лился и звенел на опустевшей улице.

Ли поймала себя на том, что следит за ним, и опустила глаза, отвернувшись. Она вновь подумала, что надо уйти, оставить его, как думала уже тысячу раз с тех пор, как они вышли из Ла Пэр. Он не сможет ей помочь, он оказался не тем, кого она искала. Ей следует уйти домой и самой сделать то, что нужно.

Но она не ушла. Она хмуро ждала, испытывая неловкость, не находя логического объяснения этому, — и все же ждала.

Он повернулся вместе с местным жителем и бросил на нее взгляд через плечо: — Подождите здесь.

Этот приказ встретил горящий негодованием взгляд, но, словно не замечая его, он пошел вслед за продавцом, продолжая спор. Хуже всего было то, что она осталась ждать. Она и ослик, одинаково послушные, стояли посреди улицы, словно привязанные, так же как Немо, который, жалобно скуля, устроился ждать их под кустом, у входа в город, — всех их словно связывало необъяснимое колдовство, сковывала какая-то вялость, исчезавшая только с его приходом. Одному — горсть зерна, другому шепот в стоячее ухо… а для Ли — улыбка, изгибающая дьявольской формы брови.

Он клал руку на шею ослику и чесал его, возился с Немо, валял его по земле, спал рядом с ним, свернувшимся у него за спиной. Но он не приближался к Ли. Она подумала, что если бы он коснулся ее, она бы почувствовала это, как удар молнии.

Ей хотелось, чтобы он не возвращался. Невероятный романтик, глупец, пребывающий в воздушных замках.

Когда он скрылся за углом, Ли села под стеной и вытащила из кармана книжечку, ту самую книжечку, в истолковании некоторых словечек которой не был уверен даже маркиз де Сад. Ли и сама кое-какие из них не знала, но даже если бы она ничего не поняла в тексте, выразительные рисунки все бы ей разъяснили.

Разглядывая их, она подумала лукаво, как бы смотрелся Сеньор, скинув одежду. Мужские фигуры выглядели более или менее одинаково, хотя рисунки преувеличивали некоторые из их достоинств. Она критически разглядывала их. Ее мать бы сказала, что любое знание ценно, даже такое как «Шедевры Аристотеля». Для Ли было унизительно осознать, как мало она знает об этом.

Она медленно перелистывала страницы. Одни рисунки казались ей нелепыми, другие заставляли брезгливо морщить нос, а третьи усиливали чувство беспокойства, бросая в краску. Она разглядывала игривые картинки, а думала о развалинах храма в горах… и о Сеньоре.

Она знала одного только мужчину — мальчика, который был неуклюжим от волнения и клялся ей в вечной любви, который, казалось, был намного моложе ее, хотя ему было семнадцать, а ей — шестнадцать. Он хотел бежать с ней и тайно обвенчаться. Она отказалась. Их короткий роман кончился тогда, когда этого захотела Ли.

В памяти осталось то, как повела себя мать, узнав, что совершила Ли. Все объяснения Ли выглядели, как оправдания; все ее теории о поисках знания увяли под печальным взором матери. Ей следовало было знать, сказала мама. Она имела в виду, что то, что происходит между мужчиной и женщиной — священно, или должно быть таковым. Мама надеялась, что Ли могла бы понять это на примере своих родителей.

И Ли было очень стыдно, она чувствовала себя очень незрелой и безумной, потому что потеряла то, что ее мать считала бесценным.

Теперь она была гораздо старше. Даже стыд казался невинным, когда вспоминала об этом. Какой позор она пережила, какой запятнанной, опороченной чувствовала себя из-за своей детской ошибки, какую досаду и унижение испытала, когда мама велела ей сходить к повитухе, чтобы та объяснила ей то, чего сама она еще не понимала.

Ли всегда была самой сильной и умной из своих сестер, она была старшей, и обещала вырасти в такую же умную и уважаемую женщину, как ее мать. Она рассталась со своей невинностью, потому что сама захотела этого, из любопытства, потому что какая-то часть ее иногда яростно восставала против узости воспитания, жизни, положения. В шестнадцать лет она не думала о риске.

Повитуха научила ее многому, рассказала о таких вещах, о которых, как подозревала Ли, даже мама не знала. И Ли не забыла это: в сумке у нее были все нужные листья и высушенные и растертые в порошок травы, чтобы оградить себя от неприятностей. Она не была уже столь наивна. И она не собиралась отдать себя в руки такому человеку, как Сеньор, который так легко клялся в любви и каждое движение и взгляд которого были столь чувственны.

Маленький ослик поднял голову, хрипло закричав, и звук этот резким эхом разнесся по улице. Когда он стих, Ли услышала медленное цоканье копыт. Она быстро спрятала книгу в карман и встала. Сеньор с горожанином обогнули угол, ведя между собой чалую лошадь. Ли скептически взглянула на тощую кобылу. Сеньор перехватил ее взгляд и пожал плечами.

— Здесь нам лучше не найти, — сказал он.

— Но у нее же бельмо!

— Да, я знаю, — он все еще говорил раздраженно. — Но немного зрения у нее еще осталось.

— А цена?

Он хмуро взглянул на нее.

— Четыре луи за экипаж и кобылу. Можете попробовать поторговаться с ним сами, чтобы он сбросил цену, если хотите.

Ли отвернулась.

— Меня это не касается.

Он мгновение помолчал. Затем заговорил с горожанином на местном наречии. Тот подвел кобылу к кабриолету и запряг ее в костромки.

Правил лошадью С.Т. Он не отрывал глаз от дороги, твердо намереваясь ни единым жестом не выдать дурноту, которую он испытывал в качающемся из стороны в сторону экипаже. Ли сидела рядом с ним, вцепившись руками в борт кабриолета, чтобы не свалиться на ухабах, и морщилась каждый раз, когда слепая лошадь спотыкалась. С.Т. делал вид, что ничего не замечает.

Так они ехали — через Рону у Монтслимара, переваливали через удивительные холмы Арденна —