— Он называет ее Свободной Церковью. Я даже не знаю, есть ли такая на самом деле. Я в этом сомневаюсь. Я никогда не была на его богослужении, но я думаю, он все выдумывает. Он пытается всех уверить, что это то же, что и община методистов, но у нас читал проповеди сам Джон Уэсли, много лет назад, и моя мать говорила, что Чилтон совершенно не похож на него. Да, правда, он требует от всех каяться в грехах, открыто, при всех, а потом они все вместе выбирают форму искупления. — Она замолчала, повернулась и взглянула прямо на него. — Но если кто-нибудь не хочет признаваться и каяться, то они все равно выбирают для него наказание. Он приводит в свой приют женщин, не имеющих средств к существованию, дает им крышу над головой и работу, приказывает им не общаться с мужчинами, не выходить замуж, даже не думать об этом. Он говорит, женщины лишены души и могут только надеяться, что когда-нибудь вновь родятся мужчинами, если в этой жизни будут подчиняться высшей власти, как рабочая лошадь подчиняется хозяину. По соседству с нами вот уже два года никто не венчался. — Она сделала паузу. Лицо ее раскраснелось. — Иногда Чилтон позволяет принимать особые меры — чтобы мужчины могли получить удовольствие, а женщины — научиться покорности.
— Боже, — сказал он. — Я понимаю, что вы хотите сказать.
— Моя мать выступила против него. Она всегда поддерживала идею образования для женщин, и она сказала, что его взгляды — просто варварство. Она сначала смеялась над ним. Тогда он публично потребовал от отца покрепче держать ее в руках и положить конец «порочным занятиям», которые она проводила с моими сестрами и мной. — Ли сцепила пальцы и подняла руки ко рту. — Она учила нас математике, латыни, учила лечить болезни — вот что Чилтон называл «пороком», монсеньер, и еще писала памфлеты, доказывающие несостоятельность его проповедей. — Ли села. Плечи ее дрожали, и она снова обхватила себя обеими руками. — Он приходил к нашим воротам с толпой последователей, требуя, чтобы моя мать отдала ему своих дочерей, пока еще не поздно.
Мы не могли выйти — он сделал нас пленниками в собственном доме. Мой отец… — Все тело ее напряглось, темные брови сдвинулись к переносице. — Он ничего не предпринимал, только молился, дарил нам маленькие подарки и говорил, что все пройдет. Он так всегда поступал. Моя мать — видите ли — именно она заботилась обо всех нас. Она была такая хорошая и умная. Все восхищались ею. Она всегда знала, что делать, кода отец запутывался.
С.Т. посмотрел, как ее зубы свирепо терзают нижнюю губу. Он сжал руки в кулаки, борясь с желанием притянуть ее к себе, обнять. Сердце его разрывалось, когда он слышал ровный холодный голос и видел, как дрожит ее тело, словно от ураганного ветра. Он хотел помочь ей, сделать так, чтобы ей стало легче, но не знал, как это сделать.
— И как ваша матушка поступила с Чилтоном? — спросил он.
— Она сделала так, что его арестовали. Мы тогда не знали — мы даже не подозревали… Чилтон пугал моих сестер, но мама и я просто считали его злым и вздорным. Папа был мировым судьей, — видите ли, эту должность всегда занимают члены нашей семьи, — но все за него делала мама. Она вела реестры налогов, присутствовала на ежеквартальных заседаниях суда, писала отцу записки, какое вынести судебное решение и каким должен быть сбор в пользу неимущих. Все знали, что она это делает, и никто не возражал. Она послала констебля арестовать Чилтона — и люди у ворот исчезли.
Внезапно Ли опустила голову и, уткнув лицо в ладони, раскачивалась и раскачивалась — то вперед, то назад.
— Мой папа, — продолжала она, сдерживая слезы, — мой папа сказал: «Ну вот, видите, теперь все в порядке», и он вышел из дому, а когда он отошел подальше и уже не мог вернуться обратно… они забросали его камнями прямо на улице. — Она задыхалась, резко хватая воздух, по-прежнему спрятав лицо в колени. — Из домов, из-за дверей, с повозок. И все они молчали — слышно только было, как он кричал, чтобы они остановились. Просто, чтобы они остановились. — Какой-то нечленораздельный звук вырвался у нее. — Моя мать пошла туда. Она велела нам остаться дома, но я тоже пошла с ней. Он был уже без сознания — может, уже мертв… Они кидали в нас не камни — отбросы и всякую ужасную гадость… — Она подняла лицо и невидящими глазами смотрела в пространство. — О, папа… папа…
Она не плакала. Она дрожала всем телом. С.Т. чуть шевельнулся, подвинул руку, и она тут же рывком вскочила на ноги.
— Не трогайте меня! — вскричала она. — Не трогайте меня! — она резко повернулась и, подбежав к ослику, стала лихорадочно расстегивать и застегивать вновь пряжки крепления груза.
С.Т. не пошевелился. Немо подошел издали и сел, всем своим лохматым тяжелым туловищем привалившись к спине хозяина. Потом Немо понюхал его ухо и лизнул его.
— После этого никто не хотел ничего делать, — сказала Ли, глядя на вьючные мешки. — Чилтон проповедовал прямо на улицах о возмездии за грех. Моей матери не удалось даже собрать присяжных для рассмотрения убийства моего отца — эти джентльмены отказывались вынести обвинение. Они сказали, что преступление совершено толпой, что нельзя выявить конкретного виновника и что она переходит границы дозволенного, требуя большего, словно она сама была судьей. Они сказали… — Подбородок ее затрясся. — Они сказали, что может, мистер Чилтон в чем-то и прав, и женщинам нашего графства пора знать свое место. — С возгласом гнева и отчаяния Ли вновь и вновь бесцельно дергала за ремни, удерживающие поклажу. — Мама написала верховному судье, но так и не получила ответа. Я сомневаюсь, что письмо когда-либо покинуло Хексхэм. И вот тогда Эмили — наказали. Но, конечно, доказательств не было, ничем нельзя было подтвердить, что именно Чилтон стоял за этим нападением. О да, он знал, как запугать людей. Он знал, как помешать им говорить. Мама подумала, что нужно только раскрыть им глаза — и она пошла ко всем членам суда, пытаясь убедить их действовать против Чилтона. Тут нашли Анну — и люди стали смотреть на нас так, словно мы больны чумой. Слуги ушли от нас. Собрался суд и сказал, что это тоже самоубийство. А вскоре мы узнали, что имя Чилтона включено в список для назначения судьей из числа священнослужителей, вместо моего отца.
Она повернула лицо навстречу ветру. С.Т. взирал на ее чистый профиль.
— И это было уже слишком, — тихо сказала она. — Даже у мамы не было столько сил, чтобы все это вынести. Она велела мне собрать вещи и приготовиться ехать к нашим родственникам в Лондон. Она закрыла дом. Она сама впрягла в карету лошадей — у нас даже кучера не было! Я сидела внутри, а она правила. — Ли смотрела на небо, на окружавшие их горы, и ветер относил ее голос прочь. — Она просто была не в себе. Я думаю, и я тоже, иначе я бы ее остановила. Я не думаю, что мама когда-либо правила лошадьми. Они понесли, едва мы доехали до моста. — Она пожала плечами и добавила: — Моя мать упала и разбилась.
Он обнял Немо и гладил густую волчью шерсть.
— Поэтому, Сеньор, — сказала она с горечью, — если вы вернетесь в Англию, где за вас обещана награда, и выступите против Чилтона, против вас ополчатся все — от государства до прихожан. Многие попытаются вас уничтожить.
С.Т. встал, опираясь на Немо, — рука его тонула в густой гриве. Какое-то мрачное ликование начало разворачиваться в нем, возможность азартной игры, все еще далекой и смутно различимой, чтобы сделать ставку. Легкий проблеск опасности разгорался пламенем, мысль и чувства обострялись, он снова начинал жить.
Он хотел этого — да, он снова хотел этого. Ему казалось, что он проспал все эти три долгих года.
— Я еду, — сказал он. — Я все постараюсь сделать для вас.
Она взглянула на него, застигнутая врасплох, словно он поразил ее, а затем лицо ее снова сделалось безразличным, а рот — привычно спокойным и ироничным.
— Они вас живьем съедят, месье.
— Они не смогут даже приблизиться.
Она улыбнулась ему — эта улыбка, сдержанная, холодная, выводила его из себя, отвергая все, что он ей предлагал.
— Будьте вы прокляты, — сказал он вполголоса. Он слишком резко шагнул вперед, споткнулся о Немо, потерял равновесие и рухнул на колени, чувствуя, как мир снова померк и закружился вокруг него.
Она бесстрастно смотрела на него:
— Я вас предупреждала.
Немо не шевелился, так его научили. С.Т. крепче сжал темный мех. Он чувствовал, как распадается на части, как гордость, стыд, ярость и желание разрывают его.
