– Долой мясника! Долой языческого тирана, который не хочет примириться с патриархом! Тащите его с колесницы, – кричали монахи.

– Трусливый пес, – произнес амалиец, внезапно останавливаясь, – не стоит выручать его!

Но Вульф ринулся вперед, раздавая удары направо и налево. Монахи подались назад, а Филимон, желая предупредить событие, столь позорное для еще дорогой ему религии, вскочил в колесницу и подхватил на руки истерзанного Ореста.

– Теперь ты в безопасности. Успокойся! – шептал он ему, между тем как монахи вновь бросились к своей жертве.

Несколько камней полетело в голову Филимона, но это только подкрепило его решительность спасти Ореста. Через одну-две секунды свист кнута и крики отступивших монахов возвестили о благополучном исходе побоища. Филимон отнес префекта в передний зал дома Пелагии, и Орест очутился среди встревоженных и щебечущих девушек. Руки самых прекрасных женщин Александрии подхватили наместника и унесли его во внутренние покои.

– Меня, как второго Гиласа[108], похитили нимфы, – с улыбкой сказал префект, скрываясь в гареме, откуда, впрочем, он скоро вернулся с забинтованной головой. Префект рассыпался в любезностях.

– Несколько мгновений тому назад тебе бы не пришло в голову говорить такие любезности, – заметил амалиец, посматривая на него, словно медведь на обезьяну.

– Не зарься на красоту, которая тебе не принадлежит, – грубо вымолвил кто-то позади префекта.

Это был Смид, вызвавший единодушный хохот своим замечанием.

– Мои спасители, мои братья, – продолжал Орест со своей обычной любезностью и не обращая внимания на общий смех. – Чем я могу расплатиться с вами?

– Позволь три дня пограбить этот квартал! – воскликнул один из готов.

– Истинная храбрость всегда пренебрегает опасностями. Вы забываете о своей малочисленности, – ответил префект.

– Берегись, наместник, – возразил амалиец. – Если ты воображаешь, что мы, сорок готов, в течение трех дней не перережем горло всем жителям Александрии, с тобою вместе, и не справимся с твоими солдатами, то…

– Половина их перейдет на нашу сторону! – воскликнул чей-то голос. – Они ведь и так наполовину наши!

– Простите меня, друзья, но я ни на минуту не сомневался в этом. Я хорошо знаю жизнь и людей и давно убедился, что при первом удобном случае овчарка разорвет ягненка, которого она обязана была охранять. Ну, что ты скажешь, почтенный старец? – обратился Орест, кланяясь Вульфу, только что подошедшему к группе. Вульф мрачно засмеялся и на германском наречии сказал амалийцу что-то насчет вежливости по отношению к гостям.

– Вы меня извините, мои геройские защитники, – начал Орест, – но с вашего любезного позволения осмеливаюсь заметить, что я ощущаю некоторую слабость и усталость после недавно происшедшего. Было бы непростительно далее пользоваться вашим гостеприимством. Не соизволите ли вы послать раба на поиски моих телохранителей…

– Ни за что, клянусь богами, – заревел амалиец. – Ты теперь у меня в гостях или, по крайней мере, в гостях у моих девушек. Никто и никогда не покидал моего дома в трезвом виде, если только я был в силах этому помешать.

– Уступаю сладостной неизбежности, – сказал Орест. Постойте, кажется, кто-то захватил в плен монаха? Он тут, конунг[109]. Мы его связали по рукам и ногам.

И готы притащили высокого, худого, полуобнаженного монаха.

– Это восхитительно! Высокородный префект вынесет приговор, пока готовится трапеза, а Смид повесит негодяя, так как, занятый едой, он не принимал участия в схватке.

– Да, я согласен. Но существуют некоторые судебные формальности…

– Не болтай много, – вмешался один из готов. – Ты можешь повесить его сам, если желаешь; мы хотим только избавить тебя от лишних хлопот.

– Ах, достойный друг, неужели ты намереваешься лишать меня божественной отрады отомстить за себя? Я собираюсь завтра посвятить по меньшей мере четыре часа казни этого блаженного мученика.

– Ты слышишь, монах? – сказал Смид, ткнув пленника в подбородок.

Остальное общество со смехом следило за происходившей сценой и безо всякого стеснения издевалось то над наместником, то над его жертвой.

– Кровопийца сказал, что я мученик, – угрюмо возразил монах.

– Ну, ты еще не сразу им сделаешься.

– Смерть продолжительна, но слава вечна.

– Твоя правда, я это забыл, и потому отсрочу эту славу еще на год или на два. Кто бросил в меня камень?

Ответа не последовало.

– Скажи мне правду, и в то мгновение, когда виновного схватят ликторы [110], ты будешь прощен и выпущен на свободу.

– Прощен, – засмеялся монах. – На что твое прощение человеку, которого ожидает вечное блаженство и все то неизъяснимое, что сулит Бог мученикам? Тиран и мясник! Я, я ранил тебя, второго Диоклетиана![111] Я бросил камень, я – Аммоний! Жалею, что он не пронзил тебя насквозь!