– Благодарю покорно, приятель. Герои, надеюсь, что у вас найдется погреб для монаха. К сожалению, я только завтра пришлю за ним служителей суда, а эту ночь он будет услаждать ваш слух пением псалмов.

– Если он завоет, когда мы уже удалимся на покой, то к завтрашнему утру от него немного останется, – заметил амалиец. – Но вот уже рабы сообщают, что наш ужин готов.

– Погодите, – произнес Орест, – мне еще нужно свести кое с кем счеты. Вот с тем молодым философом!

– Он сам идет сюда. Я готов побиться об заклад, что бедный малый еще отроду не напивался. Давно пора начать его обучение.

И амалиец положил свою медвежью лапу на плечо Филимона; юноша робко отступил, бросая умоляющий взгляд на своего покровителя.

– Юноша принадлежит мне, конунг, – вступился Вульф. – Он еще не пьяница, и я не хочу, чтобы он сделался таковым в будущем. К сожалению, я не могу ожидать того же от многих других, – процедил он сквозь зубы. – Вышлите нам чего-нибудь поесть; половины барана будет с нас довольно, но не забудьте и вина покрепче, чтобы залить жир. Смид знает, сколько мне требуется.

– Но почему ты не хочешь остаться с нами?

– Часа через два, я уверен, монахи начнут штурмовать ворота нашего жилища. Кто-нибудь должен остаться на страже, и лучше всего, если эту обязанность возьмет на себя человек, у которого голова не кружится от вина, а на губах не горят поцелуи женщин. Юноша останется при мне.

Все общество направилось вглубь дома, а Вульф с Филимоном остались наедине под портиком двора.

Они сидели уже около получаса, украдкой поглядывая друг на друга и как будто стараясь угадать, что совершается в душе другого.

Громкий шум и хохот, долетавшие до них, заставили встрепенуться старого воина.

– Как ты называешь это времяпрепровождение? – спросил он Филимона по-гречески.

– Безумием и суетой.

– А как бы это назвала она, альруна, вещая дева?

– Кого ты имеешь в виду?

– Ну, ту греческую девушку, которую мы слушали сегодня утром?

– Безумием и суетой.

– Почему она не излечит от этого безумия того римского вертопраха?

Филимон молчал.

– Почему же? – повторил Вульф.

– Разве ты думаешь, что она может исцелить кого бы то ни было?

– Должна бы. Она замечательная женщина. Никогда не видывал я подобной, а я немало встречал их на своем веку. Когда-то на одном из островов Везера тоже жила пророчица, и эта девушка удивительно на нее похожа. Она годится в жены любому конунгу.

Филимон встрепенулся. Почему испытывал он такое негодование при последних словах старика? Какое- то смутное чувство шевельнулось и заговорило в нем.

– Красота! – продолжал Вульф. – Но на что тело без души? К чему красота без мудрости? Красивое существо без целомудрия, бессмысленно утопающее в грязи. А та дева-альруна чиста?

«Чиста и непорочна, как… Пресвятая Дева», – хотел сказать Филимон, но вовремя удержался. Печальные воспоминания соединялись с этим словом.

Вульф снова зашагал, а Филимон опять стал думать о единственной цели, придававшей значение и смысл его жизни. Не может ли Вульф оказаться полезным в поисках его сестры? Из отдельных намеков старого воина юноша понял, что тот недоволен присутствием Пелагии около амалийца. Внезапная надежда зародилась в сердце Филимона, и он постарался намекнуть старику, что есть люди, которые охотно вырвали бы ее из настоящих условий ее жизни. Вульф понял его и попытался, со своей стороны, выведать у Филимона некоторые подробности. Юноша не долго колебался: он убедился, что откровенность – лучшая политика, и рассказал старику не только все утренние происшествия, но и тайну, только наполовину открытую ему Арсением.

Ужас и восторг одновременно овладели Филимоном, когда Вульф, после непродолжительного молчания, заметил:

– А что ты скажешь, если сама Пелагия окажется твоей сестрой?

Филимон хотел сказать что-то, но старик прервал его и продолжал, устремляя на него испытующий взор:

– Когда бедный молодой монах заявляет о своем родстве с женщиной, которая пьет из одной чаши с царями и занимает место, достойное любой царской дочери, то старик, вроде меня, вправе питать некоторые подозрения… Не имеет ли молодой монах в виду собственную выгоду – а?

– Мою выгоду? – вскакивая с места закричал Филимон. – Великий Боже! Какую же цель могу я преследовать, кроме страстного желания вырвать сестру из когтей позора и вернуть ей прежнее положение?

Пожалуй, Филимон поспешил с таким высказыванием.

– Позор? Ах, ты проклятый египетский раб! – воскликнул побагровевший викинг, срываясь с места, чтобы схватиться за кнут, который висел над его головой. – Позор? Как будто вы оба, ты и она, не должны быть глубоко польщены, если ей будет разрешено мыть ноги амалийцу?