подвизался в лавке, торговавшей мануфактурой стегаными прикрывалами, и так далее, но был изгнан, чтобы осчастливить других Чартерисом, донести его идеи и вообще содействовать.
Привстав, приматам Кассий возгласил:
— Да здравствует большое «Я»! Слава Чартерису! Мы все сгореть готовы, лишь бы узреть твое сияние! Рыбарь ты мы же сеть гигантская возможностей, и ты снимаешь сразу все во всех значениях и смыслах.
Он подполз к пьедесталу Чартериса, поближе к идолу, но тот бесстрастно:
— Пойди и скажи им о том, что колонна пойдет по главной трассе на Франкфурт. Я вижу этот знак, он горит, холодное пламя будущего.
— Ясное дело, меню, как говорится, мы составляем сами, но только сначала вам неплохо бы выступить перед жителями Брюсселя, нигде нас так не принимали, здесь все знают о вашем воскресении, о вашем аальтер эго.
Сухой пот деланного усердия.
— Кассий, поверь — здесь нам ловить нечего. Вне движения нет роста Брюсселя, образы меня изнуряют, голова вконец оголодала, и это значит, мы не мешкая должны из пустоты брюссельской себя изъять.
Холодные слова. Язык скользит.
Марта и Анджелин покачиваются, словно обезьянки..
На берегах растут могучие деревья. Повсюду рыщет новое зверье. Ни одного прямого угла.
— Так, значит, быть тому — здесь правите бал вы. Вы шкипер корабля Успенского, все прочие — ваша команда.
Рожок Кассия.
Черный Кассий на холерных кортах столицы иглы, ему по вкусу музыка задворков, отовсюду запах травки. Он пробирался через развалины брюссельского сознания, пытаясь добраться до его центра.
Волны реальности ближе дальше с перехлестом иссушая изнутри. Волны реальности. Ни одного прямого угла. Ему казалось, что он понимает, где он находится, однако время от времени улицы странным образом преображались, и тогда он чувствовал себя потерянным — вместо того чтобы идти по проспектам центра, он бродил по кривым закоулкам, пытаясь понять, куда же он идет и зачем. И так далее. На ум пришла строка из Успенского: «Люди могут мучить себя и других до бесконечности, муки эти, однако, не приводят их к пробуждению». И тут же голос Чартериса: «Вот видишь, Кассий, как все сложно, а я вот взял и пробудил тебя, и теперь ты живешь разом десятком жизней. А что дальше будет — я тебе этого даже передать не могу!»
Люди привыкли себя мучить. Надо бы песню об этом написать для «Тонической Кинематики» или для «Генотипов», или для «Горького Снега». Странное дело — их песни почему-то больше всего нравятся тем, кто каждый день просиживает штаны на службе.
В центре города народ поигрывал тихонько на собственных позвоночниках, а в суповых тарелках лежали букеты алых роз и не было в них супа. Смещенная Европа не возделывала полей, не производила консервов. В больницах сестры с продромальными взглядами грезили о далеких островах, врачи, задумчиво улыбаясь, то вскрывали, то зашивали тела пациентов и думали при этом о вещах весьма и весьма возвышенных. Справедливости ради следовало бы отметить то, что пекари продолжали печь, но пекли они, с другой стороны, совсем не хлеб, и потому исключать их из числа прочих людей было бы неправильно. Транспорт работал так же, как промышленность, промышленность — так же, как транспорт. Короче — работа не прерывалась ни на сутки. Парламент принимал закон за законом, пытаясь держать ситуацию в стране под контролем. Из числа принятых им за последний месяц законов выделялись следующие: закон, запрещающий поедание земли и ношение шапок-невидимок после захода солнца; закон, обязывающий всех бельгийских собак петь по-птичьи или же молчать подобно рыбам; закон, запрещающий чуму, использование красного цвета в светофорах и ввоз в страну ПХА-оружия кувейтского производства. На очереди стояло обсуждение законопроекта об удлинении светового дня зимой и об увеличении ежегодного отпуска парламентариев до полугода.
Кассий был не так прост, как могло показаться. У него были свои тайны. Тайные контакты. Выпивка в баре, стакан держишь, как учили, — немного от себя, определенная поза, означенное место, ритуал дежурных фраз, — и вот он уже сидит за одним столом с семеркою мужчин. Все курят, и только через час:
— Для нашего дела это даже хорошо хорошо что он здесь пусть придет. Ты должен разыскать кинорежиссера Николаса Боуриса. Передай ему все что ты здесь услышал.
Кассий получил потребные гарантии уверения, деньги и отправился на поиски великого непревзойденного Боуриса.
Так в полу-дроме до рассвета спонтанная активность. Он изнемог на стуле, сидя, мультисозерцал, Марта на лежанке, Анджелин носится из угла в угол рассветною тропой. Эхо ночного кошмара.
— Послушай, Колин, ты теперь связал свою жизнь с эскалацией и думаешь, что я и все остальные забыли о том, что ты сделал с моим супругом, теперь еще и эта история, все эти смерти, у всех мозги теперь набекрень, а виноват опять-таки ты.
— Ты был кактус рождественский цветом своим он слепил и тогда грузовик как весна ты никогда не поймешь этого детка. Не надо там быть. Во всем виновата та скорость с которой…
— Скорость здесь ни при чем ты его убил мужа моего ты и теперь ты пользуешься моим телом как своим скотина наверное теперь и у меня мозги не в порядке если я не кричу значит у меня нечем кричать значит я конченый человек.
И сказала вдруг Марта:
— Ангел мой, мы с тобой теперь вроде как сестры.
И все началось сначала.
Анджелин, слегка пошатываясь, вышла наружу. Часть соплеменников заметила ее, часть заметивших ее заметила и то, что лицо ее помято, а глаза печальны, но это никого не взволновало. В те времена люди были слишком заняты собой для того, чтобы обращать внимание на других. Время это было по-своему замечательным — ушедшие в себя люди были напрочь лишены агрессии, поскольку последняя могла возникнуть лишь вследствие усвоения схемы, в которой существовали бы как «Я» так и «не-Я», что было невозможно. Анджелин. Она была в надире и сейчас послала бы подальше и Чартериса, и Руби Даймонда, вздумай они домогаться ее (ах, Руби Даймонд — он то и дело играл для нее инфразвуковой блюз, от которого все внутри у нее начинало мягко пульсировать). Даже для нее, казалось бы, привычной ко всему, происходящее было чем-то из ряда вон выходящим. Можно было подумать, что дожди войны, не прекращая, лили в этом самом месте с самого ее, войны, начала — ее качало от избытка мыслей, заигрывавших с ней. Спектр мысли то и дело становился зримым, сверкая всеми мыслимыми цветами и оттенками. Она старательно обходила ползавшие по улицам облачка тумана, из которых щерились ущербные знакомые рожи. Какая гадость. Теперь уже кустики, красавцы-вязы, расцвеченные церебральною зарей, а по стволам ползает молодь земнородных — жабы с измятыми обвислыми крыльями, свинцовые птицы и эти новые твари, у которых даже и названия нет, и крадутся-то они всегда так осторожно, что их замечаешь слишком поздно, для того чтобы разглядеть по-настоящему.
Нечто подобное, но совсем в ином роде испытывал и Николас Боурис. Ему казалось, что он слышит звуки заиндевевших в высоте небесной труб. В нем тоже жило больше чем он вмещал мог вместить сейчас же вниманием его владел некто Кассий крестовый мотопоход а здесь в бассейне вода на удивление приятна и прохладна. Дородное тело без единой волосинки. Его цветок гиацинт кругом растения зловонный теплый воздух — царство клубневых. И хватит на этом Кассий отстранив от себя новую нимфу по-нептуньи на дно, в зубах трубка. Лежит на дне бассейна словно в трансе, ласкаемый водорослями, нежно поглаживающими его рыхлую плоть, глядя на глупого карпа, тыкающегося ему в живот, на мясистые листья растений.
Грустный вуалехвост с тоской смотрел ему в глаза. Боурис поспешил вернуться на поверхность, в мир людей, — теперь уже венчанный гиацинтами.
— Твое предложение не вызывает у меня особых возражений. Условие то же, что и всегда, — я сделаю все так, как захочется мне, а не кому-то там еще. Из этого можно конфетку сделать! «Чартерис —
