Одев праздничное платье; И все же таинственная эта тишина была другой В каждой комнате она была своя по-своему они молчали Одна хрупко Другая глупо Третья была вся в прожилках безысходности Четвертая походила на поперечный срез телячьей ноги Упругая мышца молодость разбитая вдребезги кость Пятая комната была стеклянной — в ней молчало стекло; Эти молчальники-пустынники были куда милее и ближе ей Естеству ее чем первые цветы апреля. Молчание смолкло разом отлившись в одну из форм Тишины. Она подняла глаза и узнала его не могла Не узнать в тени ее отец. Она в тени отца зовет — Марта! — Папа я Здесь! — ты зря беспокоишься! — Папа Наконец-то ты пришел! Она не могла понять но Сердце билось все чаще все громче я виновата (Во всем и потому упруги губы мои как тогда ты помнишь меня Тогда он пытался потоком облечься ее Шел навстречу от зеркала к зеркалу Нежной походкой и осторожно видел словно Видел шипы разбросанные ею повсюду Видел навстречу ему вся Рванулась забыв открыть глаза рот И он. Полу-живой полу-мертвый полу-внятный Все дышит травмой тычется взглядом в голые стены Развешенные повсюду идолы пустоты Умное удвоение жизни на донце стакана Дураплекс. Его стакан — — Живи разом в обоих мирах, Марта, идем со мною! — Папа Благослови меня как прежде — Благословляю! Но иначе чем тогда попробуй понять Попробуй Жить — слышишь? Вот воля моя — Ты не должна жить с теми кто заставляет тебя Жить Последовательно — от места к месту: время должно раздробиться Так чтобы разом распались все гордиевы узлы. Ты должна быть Разом ребенком ничего не смыслящим в этой жизни как и все мы И всезнающим рассудительным взрослым ибо Образы эти взаимозависимы их наложенье Выражается в полублагости — Ты полу-вняла или полу-нет? — Но как же Яан, папа? — Какое-то время тебе придется жить со мной и Анджелин И да будет супруг твой свободен ибо сетями твоими Изранен Пусть отдохнет. Ты должна научиться Жизни там Где стены внутри не снаружи тогда Однажды весною ты сможешь вернуться сюда и услышать Журчание вод в клозете земном. — Папа, я тебя поняла Прямо в лицо ему смотрит но только это совсем не папа и все же Открытие это скорее приятно — Папина треснула маска лежит на ковре Как прежде тянутся губы к нему — Яан и я Мы встретимся снова, Отец? После того как я Так жестоко Долгие годы? Расстаться пора? — Для Этого встретьтесь… Пока же идем Нарциссы уже зацвели их осталось один или два скоро Ночные фиалки в тайном твоем распустятся саду Марта. Глаза в Глаза. Вниз по лестнице пыльной Отныне и во веки пусть работают Телевизоры Пусть Отныне. Разверзающиеся трещины машины вваливаются в комнаты утробно рычат отовсюду струится песок множась в экранах системы шепот песчинок из всех пяти комнат. Вот оно. Запах ночных фиалок. Марта.
Крестоносцы перестроились и продолжили свое движение на юг. Яан Конинкриик, однако, избрал совсем иное направление — его автомобиль несся на восток. Он распевал песнь, слова которой прежде не были ведомы ему. Нега тончайших запястий, буксиров глухие гудки там, где Мёз становится Маасом.
Брюссель не стал для Чартериса тихой гаванью, ибо был чрезмерно крут, обрывист, заковырист. Он напрягал глаза, но образы от этого не становились яснее, скорее, они меркли, издыхали, оставляя после себя кто вздох, кто слово… Здесь было неинтересно. Автоколонна крестоносцев остановилась на залитой бетоном полянке и взялась за здешнюю геометрию, что была безнадежно скучна и дурна.
Кто бы мог подумать, что на этом выцветшем клочке? земли, со всех сторон окруженном дольменами из стекла и стали, его силы возрастут стократ, ибо образ его, переотразившись множеством сознаний, вновь вернется к себе, но теперь уже обогащенный их участием, их восторгом. Где-то поскуливали щенята, подземные колокола сзывали народ вполголоса, и шевелились струны расстроенных душ. Увы, он был занят вещами достаточно тривиальными, он пытался выбраться из канавы, вырытой двумя этими женщинами, из двух сетей, что сплел он воедино. Он Ничего не видел. Лишь потом.
«Чартерис!» — пели они, и резонансы относило ветрами злыми марта к ним же загадочные созвучия и смех, что не звучал здесь год.
Несколько машин-крестовозцев сгорело, то был день аутодафе — задумчивые древники стали поить своих железных коней золотистым соком, забыв совершенно о том, что сок тот горюч. Воспламеняясь,
