В сером свете занимающегося утра серебристые спины рефрижераторов.
За послеледниковым уступом, там, где никогда не бывало ни дня, ни ночи, где всегда горели огни, стояли покинутые постояльцами отели, что опустели после налета арабской авиации (кстати, арабские самолеты были построены во Франции); полусохранившиеся и полуразрушенные, зияющие провалами окон и дверных проемов, с лестницами, поросшими сорняками, и зловонными массами всевозможного дерьма, оставшегося от прежних обитателей. Крестоносцы, впавшие в состояние скотолепсии, еле ползали, они еще не проснулись, не пришли в себя, они еще не узрели света.
В сером свете утра постепенно уплотняющаяся культовая фигура — Колин Чартерис, по колено ушедший в себя, постулирующий себя в качестве столпа веры, сам себе храм, Симон Волхв, лев, лежбище покинувший свое. Грива нечесаных волос. Шакалы из разряда крупных уже рядом. Приветствуют его. Бертоны, Федерстон-Хо, крошка Глория, смуглянка Касс, Рубинштейн с рифером в зубах. Герой немного покашливает и окидывает взором берег — все спокойно, все камни на месте.
Старая церковь, ковры из Шумадии, сладковатый запах разлагающейся плоти и цветов, жужжит пчела там, где он обрел свое последнее пристанище, — холодные стены склепа, каменное ложе. Все молча. Отец тоже так делал, когда был молодым, — запах травы и холодного камня. Его отец поднимает объеденную оспинками руку, лицо, всклокоченные волосы, подрагивающие хрящики ноздрей. Снова жужжание шмеля или шершня — низкие звуки. Келья залита странным обманчивым светом — искусственная подсветка там, где на деле мрак. Страшно и одновременно приятно — ты уж не подведи меня, Душан! — большой человек, грузное тяжелое тело треплет его любовно, мягкие волосы, рука дрожит. Не подведи меня — слышишь?
Анджелин размышляла о том, беременна она или нет. Еще пара дней, и все будет понятно. Скорее всего, так оно и есть. Варит кофе для своего господина на походной плитке. Непонятно, как она себя чувствует, вроде ей действительно как-то не по себе, мутит, если, конечно, мутит, впрочем, и в этом случае толком ничего понять невозможно. Может быть, ее пугает эта безумная езда по Европе. Дикая реальность, как говорит этот шаман, она сама такая же, иначе быть не может.
Многие участники похода уже завели свои машины и теперь были заняты прогревом двигателей. Некоторые съехали с дороги на плотный слежавшийся песок, надеясь таким образом изменить свое положение в общем строю. То тут, то там буксиры, к тросам привязаны тряпицы, чтобы все их видели. Забота о ближних. Неожиданное развлечение: яйцо выпивается, в скорлупу шприцем заливается краска, затем это, теперь уже наполненное краской, яйцо крепится при помощи скотча к крыше или к капоту автомобиля, что впоследствии, при движении последнего, приводит к растеканию краски по лобовому стеклу, изменению цвета кузова и т. д. Лишь «банши» Чартериса осталась чистой. Подобно Франции она хранила нейтралитет. И была при этом красной.
— Куда мы сегодня, Кол?
— А то ты сама не знаешь.
Где-то флейты и гитары.
— Брюссель?
— Что-то вроде того.
— Ну а потом? Завтра? Послезавтра? Потом куда мы поедем?
— Ты это хорошо сказала. Чувствуется, что ты правильно относишься к происходящему. Если бы я мог ответить на твой вопрос, мы бы так и стояли на приколе. Там кофе не осталось?
— Ты сначала этот допей, потом я тебе еще чашечку налью. Неужели тебя в детстве к этому не приучили? Уж, наверное, отец твой должен был позаботиться и о твоих манерах — так мне кажется. Что до этого твоего крестового похода, то он больше на миграцию каких-нибудь птиц походит. Это что-то животное, и дух здесь совершенно ни при чем! Это же надо было придумать — Крестовый Поход? Он не Крестовый, он — Крестцовый!
От изумления он разинул рот, и кофе темной струйкой побежал по его подбородку.
— Как ты это здорово сказала! Вот это да!!! У нашего крестового похода есть только одна- единственная цель. Мы в каком-то смысле совершаем исход — верно? И это исход из собственного прошлого! Миграция опирается прежде всего на инстинкты, и потому она куда серьезнее, чем любое другое движение!
Он говорил и говорил, развивая эту тему. Они уже сидели в его машине. Его слушали: она, Банджо и несколько счастливчиков, сподобившихся этой благодати нежданно-негаданно. Мозги у серба отключились, его несло со страшной силой. Общение мигрантов — он поразительно легко встроил эту идею в свою систему и тут же размножил ее в тысячах новых положений-снимков, каждый раз увеличивая поле обзора, находившееся в состоянии крайнего разора, где без призора бродили скитальцы из Лофборо.
Бертон что-то заорал, но рев двигателя заглушил его голос, и они понеслись по серой пустынной набережной. Прочь, прочь отсюда! Изорванный хитон словно белый стяг меж морем и миром. Автораса — порождение автотрассы, ею вскормленное и взлелеянное племя, обратившее собственную мать в ленту Мёбиуса, жалкую амёбу, распластанную у ног сынов времени, продирающихся через тернии всех Аусстервицев на свете в дыму дурмана журавлиным клином, линией жизни.
Ревущее половодье красок вырвалось на просторы Раздолбы. Страшный этот поток понесся на юг, к Аальтеру, все быстрей и быстрей. С ревом, с визгом, с блеском. Пятьдесят снимков в минуту. Лязг.
Он очнулся от сна, выпал из его бурой потусторонней безбрежности и тут же вспомнил о том, что прежде всего ему надлежит побриться. На соседней кровати жухлый лист жены, вянущей в собственных отражениях.
Он посмотрел в зеркало и почему-то вспомнил ту девушку из Маастрихта, красавицу-северянку, стоявшую за стойкой бара. Детка, как ты насчет того, чтобы того — встретиться где-нибудь в пункте Икс? Последнее происшествие, он и полицейский несутся к месту аварии, спешат словно вампиры, почувствовавшие кровь. Крошка «рено» врезался в грузовик. Ужасные предчувствия — не успела их машина остановиться, как он уже выскочил из нее и побежал. Странное дело. За весь последний год это единственный по-настоящему прожитый им миг, все остальное время он словно спал. Дороги одна над другой, скрещивающиеся прямые, ганглии недоразвитого пространства-времени. Водитель трактора навстречу ему. Фламандский акцент. Этот вот меня обгонять стал, и тут как раз оттуда этот, и он ему прямо в лобешник — трах! Тому-то ничего, а этому, ясное дело, крышка!
Voila![15] Багаж, лежавший на заднем сиденье, теперь повсюду. У него не были пристегнуты ремни безопасности, хотя кто знает — может быть, это его и спасло. Впрочем, он теперь не жилец, вон как его изломало. Что-то бормочет. Интересно, что это за язык — немецкий? Не понять ни слова.
«Скорая» прибыла вслед за ними. Люди в белых халатах пытаются извлечь беднягу, рядом водители грузовика и трактора, бормочут что-то себе под нос, словно пытаются что-то доказать другим, себе. Этот вот меня обгонять стал. Тело вот-вот извлекут, и Конинкриик зачем-то заглядывает в залитый кровью салон, ненавидя себя в эту минуту. Какого черта он там ищет? Что это за патологическое любопытство?
Ничего особенного. То же, что и всегда. Люди сначала едут, потом — разбиваются. От них самих это практически не зависит — никуда не денешься, — если едешь, значит, можешь разбиться, при этом неважно, кто кого везет — ты или тебя. Добро и зло, раздвоенная натура человека, технология, несущая в себе и то, и другое. Любое творение смертного прежде всего заключает в себе смерть, ибо основано на ней. Бессмертное в нас не нуждается в чем-либо, ибо, по существу, отсутствует.
Вся эта химия здесь ни при чем, просто так уж устроен этот мир.
Питание, испражнение и все прочее — это условия существования нас в этом мире. Цель существования нам неведома. Более всего мы похожи на киборгов, в программу которых заложено самоуничтожение. Разбиться и не быть. Забыться и убить. Его субпруга. Китайские крестьяне — оголодав, возмечтали о смерти быстрой. Мгновенной. Для этого необходимо развить соответствующую скорость жизни. Конгенитально. Рев моторов.
Он ужаснулся, заглянув в свои глаза. Разум его стал рабом дороги. Одержимость профессией. И надо же было такому здесь приключиться — ему и без крестовых походов забот хватает. Будем надеяться, что пронесет. Хотя — хотя вся эта армада словно для того и создана, чтобы подтвердить истинность его
