источали вонь они, пророчески пылали, жар будущих пожарищ шипящих, обилие жертв. Обуглившиеся скаты. Запах горелой резины на весь Брюссель.

Ты кашляешь, но это неважно, все замело снегом твою душу. Белый, но это не свет — снег. Лохматые скитальцы, то племя новое вослед за великим Мастером Чартерисом, что умер, но уже через три минуты был уже с нами. Смерть многомерника на аальтерском участке дороги смерти. Совместное мифотворчество — вот тот навоз, которым прорастает любой народ. Народ цветов особенно. Стихи остались где-то в прошлом, теперь мы ждем рассвета. Стайка девиц принялась развешивать свое нижнее белье меж керуаками, другие тем временем развлекали молодых людей. Автоэротика. Продавленные сиденья грузовиков. Добрая тысяча древников на бетонной площадке, почти все британцы, вдохновенное слово над городом, решившим предаться отдохновению. Вдох.

Часы жизни маятником кверху тикают, отмеряя время легенд: трезвым головам и расчетливым душам — они не столь точны, как ваши хронометры, но прислушайтесь к волшебному их звучанию! Потикивают из своих углов метрогномы, все звоны сникли — пьяны и те часы на башне уже не бьют. Им уже никого не ударить — поздно!

Что удерживало сознание на должном уровне, так это брюссельская хмарь. Кувейтские пилоты (все они были миллионерами) отбомбились здесь так, что в ту же минуту отъехали, вернее, отлетели и сами. Психоделические осадки в виде дождя и горького снега. Жизнь тут же отыграла куда-то поближе к неолиту, исполнившись однообразного сияния, заставившего содрогнуться даже твердыню гиппоглоссального. Радужный флер иллюзий сокрыл от взоров аборигенов серость их жизни. Мистические огни парили над крышами домов, северное сияние поражало своими изысканностью и яркостью. Глушение сигналов станций новых тел, о чем прежде никто не задумывался, или экзотические крылатые интенции как реальность нашего сознания. Где, как не здесь, могла возникнуть мысль о том, что в мир пришел спаситель, зовущийся именем Чартерис.

Многие приходили, немногие задерживались; многие слушали, немногие слышали. Недостаток хлеба с лихвой покрывался избытком болезней: чума бродила по закоулкам разума, холера свирепствовала в столице, но люди, исполнившиеся благодати, уже изгнали из храмов своих этих гнусных идолов — микробов и бактерий, покончив тем самым с уродливыми обрядами вакцинации, введенными чуть ли не при самом Пастере. В те судьбоносные циркадные дни ничего не стоило найти на своей тарелке букет алых роз или совершить прогулку по собственным трубчатым костям. В полях Фландрии маки вырастали высотою с себя, и это было почти невероятно, ибо на полях этих денно и нощно паслись стада людей. По грудь в небе, по уши в дерьме.

Впереди, как всегда, была «Эскалация». Среди рыдающих машин они творили музыку — Билл, черный Фил, Руби Даймонд со своими пассиями и Федерстон-Хо; здесь же были Арми и технари, следившие за тем, чтобы не иссякала сила динамиков. В этот день они сменили не только звучание или, как говаривал старый лось Банджо, саунд, но и свое-название. Теперь они назывались «Тоническая кинематика». Основой нового саунда был инфразвук, извлекавшийся Гретой и Фло из чудовищной установки, доставшейся группе в наследство от Банджо. Теперь музычниками были и они, пусть их никто не слышал, не мог услышать при всем; желании.

Через зеркальные очки смотрели на мир с односторонним движением, пытаясь понять, что же с ним не так. Новая» вещь. «Голодные головы». Исполняется впервые, потому не взыщите особенно. Всякое, сами понимаете, бывает.

Откуда-то с Золотого Берега цимбалы чудесный сад как Бог играю я на скрипке! — Ты недоступен нам и на кларнете!

В своей палаточной пещере Чартерис и две женщины прислушиваются к шуму, пытаясь понять, что происходит вокруг, далекие заунывные флейты, непроясненность отношения я-не-я.

Подземные моря, мои жемчуга, там, Ich glaube[17] произойдет чудесное рождение, что изменит трагикторию, по которой ныне движется мир. Дождь долгожданный, кустики кораллов вот-вот зазеленеют, пьянящие весны призывы, где только что белело тело снега. Фигур дрожащих уходящих малых змеятся тени в ее глазах свеча ее очей уста шкатулка щек шелка пионы черные дрозды и — бедра. Дебаркадер. Телодрама.

Палаты Марты запертая дверь тук-тук вот мой причал не напорись на риф. Буйство пенистых вод — так жизнь свою закончил славный Дрейк.

— Сделай милость! Я работаю над документом, в котором речь идет не больше и не меньше как о судьбе человечества, ты же терзаешь меня совершенно дурацкими расспросами! Какая разница — спал я с Мартой прошлой ночью или нет? Покинь меня! Ты лишаешь меня моих альтернатив!

Над ними волновался полотняный полог, когда-то на этом самом месте стоял монастырь, ставший впоследствии богадельней. Разрушили его строители дорог, метившие своими бетонными стрелами в сердце города.

— Ты энтропийца! Что ты сделал с теловеком?

Анджелин умыта и бела, как сахар, но не сладка, разъята размышлением на то, что должно желательно, неизбежно, немыслимо.

— Как ты глуп! Да мне плевать, что ты с ней делаешь, и на тебя мне наплевать, потому что ты мне никто, ты убийца моего супруга и только! Я всегда знала, что ты никакой не святой, а самый обыкновенный бабник, — скажешь, я ошибаюсь?

— Какой вздор ты несешь — какую анти-жизнь! Отныне и вовек мы полигамны и полихромны!

— Как ты любишь красивые слова! Лучше бы приберег их для толпы — меня ты ими не купишь! Чтобы я тебя рядом с Мартой больше не видела!

— Ангел мой, почему тебя это так заботит? Уймись! Ты меня уже уморила.

— Ты еще не видел моего Азова! Тоже мне мессия, ты шаманщик жалкий, вот кто ты! Усербный далматинец, сидел бы лучше в своих адриантиках каспийских!

— Послушай, радость моя, ты ничего не смыслишь в бал-тике и потому — молчи!

Пыхтя, как паровик, она металась по палате пыльной. Как он посмел. Она забыла бы все и простила бы его, но он, похоже, не собирался возвращаться к ней, мерзавец, он моего супруга толкнул под этот страшный грузовик, и эта подлая серая девица Марта разлеглась на его кушетке, как кукушка, но не поет, хватает ума помалкивать… Таинственная сеть, а в ней три рыбы-попугая, тенета тщеты и надсады, цепь лет.

— Послушай, детка, все равно ты лучше: ты — рыба-ангел, мы же — рыбы-попугаи.

Из-за темных ветвей ее кос белеет снедаемое чувств ветрами лицо.

— Так выбирай — она или я!

Он схватил ее за ворот блузки и с силой потянул на себя, так что пуговицы посыпались во все стороны, словно выбитые зубы. Он захохотал и, сбросив с себя покровы гнева, повлек ее к себе — она же и не думала сопротивляться. Туда, где возлежала Марта.