— Я давно хотел поговорить с вами, мой друг, и рад, что такая возможность представилась, что мы оба пришли к этому разговору. Садитесь, герр Танненбаум. Чувствуйте себя естественно и раскрепощенно.

— Спасибо, герр Ашенбах.

— Мне всегда казалось, что ваши предки были деятельные и хорошей крови люди, и я подумал: для того ли они учились, развивались, совершенствовались от поколения к поколению, чтобы один молодой человек, который воспримет их плоть и дух, стал всего лишь учителем в маленькой сельской школе? Исполнительность, аккуратность, добросовестность... что еще нужно учителю немецкого языка в школе славного, но, увы, мало кому известного Терезендорфа? Вам никогда не казалось, что, если бы не счастливый жребий, не письмо от дяди, вы не повидали бы мир, не узнали, что есть страны, где в людях ценят истинные арийские качества: силу духа, непреклонность, предприимчивость?

— Я хотел сказать господину полковнику, что сегодня чувствую себя совсем не тем, кем был, когда переезжал границу. У меня известным образом... не знаю, точно ли это будет, сместились представления о некоторых ценностях.

— Поздравляю! Позвольте открыть первый из секретов, которые я приберег для нашей сегодняшней встречи. Как, по-вашему, кто помог Эрнсту Танненбауму вызвать племянника из России? у

— Благодарю, господин полковник.

— Я не для того говорю, чтобы вы меня благодарили. Познакомившись с родословной Танненбаумов и много лет зная милого Эрнста, я прекрасно понимал, как сможет послужить новой Германии молодой Танненбаум. И хочу сказать вам, имея на то самые высокие полномочия: давайте работать вместе на благо нашей прекрасной страны. У меня есть несколько предложений, которые, я уверен, заинтересуют вас.

— Что будет с моими родными?

— Абсолютно ничего. Вы вернетесь к себе, но мы будем знать, что у нас в России есть еще один друг, на тот случай... Есть хорошая поговорка: друг познается в трудную минуту, и мы будем знать, если придет такая минута...

— Но ведь если придет такая минута, о которой говорит господин полковник, человек, вернувшийся в СССР из Германии, мне кажется, будет привлекать к себе особое внимание. И вместо пользы... я смогу принести только вред.

— Да, мой друг, вы предусмотрительны, и это делает вам честь, но возвращение — это лишь один из допустимых вариантов. Есть и другие, не менее интересные, на тот случай, разумеется...

— Я глубоко ценю все, что мне говорит господин полковник. Знаю, как скромны мои силы и возможности. Но если бы мог что-то сделать, чтобы наши страны узнали друг друга, переняли лучшее, наладили бы контакты...

— Есть вещи, не зависящие от нашей воли и наших желаний, вещи, неподвластные нам и выражающие абсолютную, существующую саму по себе идею. Пришла пора проверки жизнестойкости нации. Пришла пора, когда каждый истинный немец должен спросить себя: кому ты служишь? во имя чего?

— Простите, господин Ашенбах, но я не готов к такому разговору. Слишком многое надо обдумать.

Ашенбах вдруг стал непроницаем, сделал шаг назад, словно отступая от того, что произнес, замкнулся. Посмотрел из окна на ровный, без единого деревца двор, выложенный бетонными плитами, на каменный, высотой в два человеческих роста забор, утыканный сверху стеклами, на будку часового и шлагбаум, перегораживавший въезд во двор, глазу было не на чем остановиться. Подошел к телефону и, не называя имени, сообщил, что выедет через семь минут, после чего рассеянно посмотрел на собеседника, как бы вспоминая, для чего тот приглашен.

— Мне можно идти? — Танненбаум поднялся и неторопливо, шагом типично штатским подошел к столу: — Господин полковник торопится?

«Он вряд ли согласится так вот просто расстаться со мной. Я обязан заставить себя, я должен показать, что во мне борются два начала... Пусть не будет у них никаких подозрений. Я не сделаю ничего, что дало бы ему основание думать, будто  э т о  я  стремлюсь в разведку. Нет, во мне борются два чувства, я ничего не решил, и никто никогда за меня этого не решал. Пусть он подумает, как поступил бы сам, если бы оказался на моем месте и если бы его отец оставался у красных. У них всегда будет подозрение, что я заслан, что я не тот, за кого себя выдаю. Я не должен брать на себя никакой инициативы, все должно исходить от полковника».

— Господин полковник позволит откланяться?

— Я сказал, что открыл первый из секретов, приготовленных к этому вечеру. Вам не интересно узнать второй?

— Интересно, и очень.

— Не говорите, что вам не лестно было услышать то, что вы услышали от меня.

— Разве я чем-нибудь дал понять, что меня, мое честолюбие, мой патриотизм не задевают, не берут за сердце ваши слова? Но мой отец, я все время думаю о нем. Если бы он, предполагал, чем обернется поездка!

— А может, предполагал, поэтому и согласился прислать вас? Он верит, что вам хорошо, что у вас все в порядке...

Я непонимающе вскинул глаза.

Полковник равнодушно продолжал:

— Между прочим, по вас скучают ученики и — как это?.. — завуч школы фрау Шуль, а еще фрау Танненбаум, ваша дальняя родственница и кормилица. Откуда у нее это странное имя? Почему-то это имя вызывает у меня воспоминание об одной куртизанке...

Я молчал. Первым моим побуждением было быстро назвать имя Агриппины. Но я сделал вид, что погружен в размышления о только что услышанном, и не спешил отвечать на вопрос. Пусть у него возникнет подозрение. Чем глубже оно будет, тем убедительнее прозвучит опровержение и тем более запомнится.

Ашенбах между тем продолжал, как бы сам с собой:

— Миранда... Цецилия... Карин... Бывает же... видно, к старости... Несколько дней назад встретил давнего товарища, с которым в школе учился, на свадьбе его был, в карты не раз играли, но вот не виделись года три — и начисто забыл его имя. Удивительно глупо чувствовал себя.

— Вы о няне?.. Добрый и славный человек тетушка Агриппина.

— Да, действительно добрый и славный. Немалую услугу нам оказала. Видите ли, сейчас я открою