множества фактов, которые дает история и которые дает современная жизнь, они выбирают только факты, укладывающиеся в рамки их философии, — остальное не желают признавать. Что знают они о сотрудничестве наций в Советском Союзе? О возможностях и резервах этого сотрудничества?

Меня подозвала Аннемари, она не может долго жить так, чтобы не высказать своего мнения, не привлечь чьего-то внимания... Она стояла у этюда к картине «Венера и дельфин» и спрашивала:

— А знаешь ли ты, как родилась Афродита? — После чего начала обстоятельно пересказывать миф.

Одно из первых моих приобретений в Мюнхене — электропатефон. Дядя дал мне «на первое время» триста пятьдесят марок — не могу сказать, что я с чистым сердцем взял их, но потом решил: если все пойдет как надо, сумею рассчитаться. Жил я скромно; патефон же купил но совету Аннемари.

— Ты не знаешь нашей современной музыки, семьдесят марок — деньги небольшие, я бы на твоем месте не раздумывала.

Она помогала мне подбирать пластинки. Первое время по не выветрившейся домашней привычке мне все хотелось завести пружину, но патефон обходился без моей помощи, а вдобавок имел хитрое устройство — едва пластинка кончалась, игла подпрыгивала и аппарат выключался сам собой.

Аннемари сделала мне подарок:

— Здесь одна шотландская баллада. Поет Луиза Гюттлер, наша восходящая звезда. Мне интересно твое мнение.

Аннемари вынула из плетеной сумки пластинку и подошла к патефону.

Низким приятным грудным голосом, похожим на голос Обуховой, Гюттлер пела балладу «Длинное черное покрывало»:

— Нравится? — спросила Аннемари.

— Пожалуй.

— Что думаешь о той, которая носила длинное черное покрывало?

— Если бы она поступила иначе... не было бы баллады. Была бы обычная история.

— Да, да, он ее слишком любил. Когда очень любят, прощают.

Я прокрутил пластинку еще раз. Когда она остановилась, Аннемари озорно, с вызовом посмотрела на меня:

— А что думает герр учитель обо мне?

— Мне кажется... если я не ошибаюсь...

— Пожалуйста, мне было бы очень интересно знать.

— Я хотел сказать, что, если я не ошибаюсь, вы мне нравитесь... Очень.

— Повторите, прошу вас, это так интересно.

— Ради бога, не делай вид, что ничего не замечаешь и что для тебя было неожиданностью это услышать...

— Скажу по секрету, женщинам так приятно это слышать.

Аннемари подошла ко мне и положила руки на плечи. Посмотрела снизу вверх. И вдруг прижалась ухом к моему сердцу.

Столько свободного времени у меня не было еще никогда. Я просто не знаю, что с ним делать и куда его девать. Читаю — не читается. Хожу смотреть военную кинохронику — все фильмы мне кажутся похожими один на другой. А еще хожу в Английский парк. Там в одной из аллей собираются шахматисты. Среди них совершенно удивительный игрок. Ему лет двадцать пять — двадцать шесть. Он слеп. Играет на марки, щедро дает фору — кому коня, кому ладью. У его столика всегда много зрителей. Я уже знаю, что он был химиком, делал опыты, что-то взорвалось, потерял зрение. Шахматы для него — небольшое подспорье к пенсии. С ним охотно играют.

...В этот день он выиграл семь или восемь партий, но потом подошел один молодой человек в клетчатом костюме и очках с толстыми стеклами; должно быть, по причине близорукости его и оставил в покое вермахт. Терпеливо дождался очереди. Сел за столик. Выиграл две партии. Отстегнул английскую булавку от внутреннего кармана, достал бумажник и спрятал четыре марки.

— Я бы сыграл с вами еще... охотно, — сказал проигравший. — Но я не могу давать вам такой форы. Не согласились бы вы получить коня?

— Нет, нет, эти условия мне не подходят. Если вы так хотите, я мог бы, пожалуй, еще партию, но только на прежних условиях.

— Но вы же выиграли оба раза на форе, — вмешался старичок с палкой. — А играете ничуть не хуже.

Человек в клетчатом пиджаке пренебрежительно скривил тонкие губы.

— Я с готовностью уступлю вам место.

Через несколько дней я встретил этого победителя в театре. Аннемари показала на него издали:

— Это Отто Хойзингер, мой товарищ по школе. Когда-то был неравнодушен ко мне. Теперь журналист. А рядом с ним интересный человек. Фридрих Оммер, наш знаменитый бегун, олимпийский чемпион. Сын бургомистра из Франкфурта-на-Майне.

Оммер был длинноногим и длинноруким молодым человеком с веселыми глазами под густыми бровями. Он то и дело встречал знакомых и приветливо кланялся им. От его вытянутой фигуры веяло спокойствием, самоуверенностью, довольством...

...Шел балет под названием «Феникс». Над сценой светились цифры: «1920». Неестественным ровным шагом двигались по насыпи вереницы уставших и равнодушных людей. Играла тихая безнадежная загробная музыка. А под насыпью, на просцениуме, изображавшем царство мертвых, двигались тени погибших в первую мировую войну. Лишь иногда, увидев издали кого-то из родных, души погибших оживлялись, на них падал луч света, они начинали грезить о былом, но свет угасал, как и воспоминания.

Громче и тревожней звучала музыка. Кто-то оступился, начал сползать по насыпи в царство мертвых, извивался, старался изо всех сил удержаться, просил помощи, на него никто не обращал внимания, все были заняты своими мыслями. Лишь один постарался бросить веревку сползавшему, поначалу тот ухватился за нее, но потом понял, в какой мир хотят его вернуть, и отпустил веревку.

Но вот по-новому, бодро, в ритме марша зазвучала музыка. На насыпи появились люди сильные и собранные, у них были широкие груди и четкий шаг. Засветились новые цифры: «1933». Тени предков одушевились, они начали танец, прославляющий перемены в мире живущих. Потом живые плясали тоже. Одна приторная картина сменялась другой; артисты были довольны собой и считали вполне заслуженными аплодисменты, то и дело раздававшиеся в зале. Аннемари сказала, что спектакль ей в общем понравился,