вам второй секрет. Hier liegt der Hund begraben[10]. Мы послали одного нашего друга и сотрудника в Терезендорф, и он беседовал с добрейшей Агриппиной Танненбаум. У нее хорошая память — она помогла и нам и вам. Не сердитесь. Служба есть служба. Рассказываю вам обо всем этом, ничего не утаивая, для того, чтобы между нами не было недомолвок. И еще, чтобы вы знали, какая организация вам предлагает сотрудничество. Эта служба для молодого, энергичного и честолюбивого человека. «Желающего судьба ведет, не желающего тащит». Выбирайте. В этом кабинете не отказываются, герр Танненбаум. Кто отказывается, как правило, жалеет. Если говорить честно, я не знаю ни одного исключения. Да или нет?
— Я обязан все тщательно взвесить, господин полковник! Пока я знаю только, что уеду из Германии другим человеком.
— Рад слышать. Передайте привет моему старому другу Эрнсту. Говорят, что он хлопочет о продлении вашей визы...
— Не знаю, удастся ли ему?
— Ну, я думаю, у него найдутся помощники.
— Герр Танненбаум, — сказал спустя неделю Ашенбах, — разрешите поздравить: заявление вашего дяди рассмотрено благожелательно, виза продлена на три месяца. Да, да, я тоже рад. А теперь я вновь хотел бы вернуться к нашему разговору. Если вы не возражаете. Есть вещи, которые меня чрезвычайно интересуют. Вы прожили двадцать два года в Азербайджане. Как, по-вашему, насколько тесны узы между русскими, с одной стороны, и коренными жителями Кавказа — с другой? Вспоминаю Шамиля, воевавшего против русских и ставшего национальным героем... Мне приходилось встречаться с весьма авторитетными деятелями мусавата и дашнакцутюна, наконец, я был знаком с членами демократического грузинского правительства. У них свои взгляды на так называемую национальную политику СССР, но, если смотреть на вещи трезво — и мусаватисты, и грузинские меньшевики, и дашнаки давно оторваны от родной почвы и с охотой готовы принимать желаемое за действительное. Был бы весьма интересен взгляд объективный и современный.
Полковник умолк, давая мне обдумать ответ.
— Я вырос среди немцев, но учился в Баку. И насколько мне было дано судить... азербайджанцы относятся к русским с доверием... и большим уважением. С помощью русских Азербайджан сильно изменился, многое построил, реконструировал нефтяную промышленность.
— Мне бы хотелось, герр Танненбаум, чтобы вы чуть лучше ориентировались и вспомнили об обстоятельствах и фактах, которые могли бы быть интересны нам. Такой доклад мог бы пойти в высокие сферы.
Я прекрасно понимал, чего ждет от меня собеседник, каких фактов и истолкований.
Я мог бы вспомнить шемахинское восстание кулаков и выдать его за движение крестьянских масс против большевиков; мог бы вспомнить волнения в двух горных имеретинских селах во время коллективизации и убийство двадцатипятитысячника, русского мастерового, приехавшего из Тбилиси. Наконец, я мог бы выдумать что угодно — кто и как мог бы меня проверить? Ашенбах прозрачно намекнул, что такой доклад был бы «в струю». Представил себе рапорт о нашей беседе «Информант, прибывший из России и выросший на Кавказе, сообщает о классовых и межнациональных волнениях». Ашенбах сказал, что такой доклад «пойдет в высокие сферы». Возможно, он помог бы мне завоевать доверие. Но кому и для каких целей он был бы нужен? Кому и какие выводы помог бы сделать? Имею ли я право на такой шаг? Пусть видит, что я не подлаживаюсь, что у меня есть свои убеждения и я не хочу поступаться ими ради того, чтобы «обратить на себя внимание».
— Живут на Кавказе одной семьей, со мной в педагогическом институте учились студенты двадцати, а может быть, двадцати пяти национальностей...
— Это, мой друг, можно прочитать в любой вашей газете, — лениво заметил Ашенбах. — Жизнь современного общества, в особенности же такого общества, как ваше, которое только-только испытывает и утверждает себя, многообразна и противоречива... И дает она достаточно фактов и защитникам этого общества и его противникам. Впрочем, вы слишком много лет находились «под влиянием»... Было бы наивно думать, что за несколько месяцев человек способен избавиться от него.
В руках Ашенбаха появилась пилка. Он занялся своими ногтями.
— Мы еще вернемся к нашему разговору, мой друг.
Я многое отдал бы за право узнать: правильно ли веду себя? Не допускаю ли просчета? Не обязан ли я сделать более решительный шаг навстречу Ашенбаху?
Через два дня рано утром раздался телефонный звонок. Я услышал пароль. Превратился в слух. Мне назначили встречу. Где и когда — не сказали. Это означало, что мне необходимо прибыть в «Серебряный кофейник», маленькое, расположенное в полуподвале на Эрхардштрассе кафе, к часу дня. Я не раз проходил мимо него и в одиночку, и гуляя с Аннемари.
Выехал за сорок минут до начала встречи. Купил газету и в автобусе раскрыл ее. Сделал попытку прочитать статью на первой странице. Прочитал. Ничего не запомнил. Заставил себя сосредоточиться. С трудом перечитывал текст и с трудом понимал его.
Кто он, этот человек? Почему не давал знать о себе раньше? Что он мне передаст? Что мне надо будет делать?
...За дальним столиком, сидя спиной к дверям, читал газету пожилой черноволосый бюргер, должно быть давно привыкший к этому кафе, к этой обстановке, к этой газете. Самый родной и дорогой мне «бюргер» на земле — Назим Рустамбеков.
Я спросил:
— Можно сесть с вами, господин, здесь свободно?
— Да, пожалуйста. — Он посмотрел на меня без интереса и снова уткнулся в газету. Он не обрадовался и не огорчился, он сделал вид, что встретил меня первый раз в жизни и что это не повод для того, чтобы отвлекаться от газеты.
Я заказал легкий завтрак, первые минуты мы сидели молча.
— Эх-хе-хе, — произнес Рустамбеков и обвел глазами зал, словно бы разыскивая кельнера, видно, что-то такое прочитал он в газете, что испортило ему настроение. Не найдя официанта и убедившись в том, что на наш стол никто не обращает внимания, он посмотрел на меня и сказал:
— Не нравится мне эта погода. Вчера дождь, сегодня дождь... И завтра обещают дождь. Какой же это июнь?
Я первый раз услышал, как он говорит по-немецки.
— Не страшно, весенний дождик долго не продлится.
— Этот официант не слишком проворен, однако.
— А кофе, по-моему, ничего...
— Если бы вы знали, какой кофе здесь был до войны! Делал турок, настоящий мастер.
— Говорят, у них там чуть не полсотни способов готовить кофе.
— Не слышал, возможно.
Сосед неторопливо выпил вторую чашку кофе, посмотрел на часы, сказал, что он на машине, спросил, в какую мне сторону и не надо ли подвезти. Я поблагодарил, назвал первую пришедшую на ум улицу. «И мне примерно туда же». Он поднялся, тяжело опираясь о стол большой и широкой рукой. Прошел вперед, переваливаясь с ноги на ногу, будто каждый шаг давался с трудом. На его ботинках были скошены каблуки. Шел страдающий одышкой, занятый стариковскими своими делами бюргер... Должно быть, все мысли и все заботы его поглощает собственное здоровье.
У кафе стояла машина, мы сели, и, как только отъехали, Рустамбеков протянул мне большую, слегка тронутую подагрой руку:
— Ну здравствуй! — и улыбнулся.
Только сейчас, только в эту минуту покинули меня все переживания и сомнения, да что там переживания и сомнения — все страхи последних дней. Раз я оказался с Рустамбековым в одной машине, в Мюнхене, значит, я нужен, в меня верят, и он, учитель, улыбается и дает мне почувствовать это.
Насколько могу судить, для Рустамбекова всегда и во всем на первом месте было дело, задание,
