Он не часто думал об этом, потому что знал – это не так. Неважно, насколько лучше она была, чем средний нормал, неважно, насколько более понимающая – никто никогда не мог понять его или его поступки. Никто.

Он моргнул. Они стояли напротив целого ряда костюмов. Очень ярких костюмов. Мерцающих костюмов.

– В пределах разумного, – напомнил он ей.

Немногим позже он с сомнением глядел на себя в зеркало. Брюки были приемлемыми – темно- шоколадного цвета, из центаврианского материала, похожего на шелк. Жакет был – не жакет. Это было нечто вроде халата – свободного, текучего, с широкими рукавами, и он ниспадал до половины икр. Он был табачно-коричневый, но узор из приглушенного золота и окалины мерцал и пропадал на свету.

– Видите? Не так плохо.

– Я… куда я это надену?

– Вы теперь писатель! Это последний крик моды. Вольтер носил почти точь-в-точь такой же.

– Это было пятьсот лет назад.

– Это снова модно. Это форма литератора. Наверняка вы заметили. Фактически, он заметил. Молодые люди, одетые так, появлялись в кофейнях,

и их вид отчего-то раздражал его. Это выглядело претенциозно.

Но часть его одобряла этот наряд, смотрелось недурно.

– Ну… Полагаю, я могу его надевать вблизи отеля. Это выглядит примерно как то, что вы надеваете к завтраку.

– Вот увидите. Вам понравится.

– Ладно, – сказал он. – Ладно, вы победили. Теперь – моя очередь.

Луиза проходила по женской секции скорее небрежно.

– Это мило, – сказала она, указывая на практичный хлопчатобумажный джемпер. – И это… – скромный ансамбль. Бестер кивнул у каждого. Она пыталась перехитрить его, чтобы купить что-нибудь дешевое и практичное.

Ее выдавали, однако, ее мысли. Он, конечно, не сканировал, но люди источают эмоции, и когда она увидела вечерний наряд, он почувствовал внезапную волну ее тяги к ним.

Для вечернего платья фасон был скромен, но материал – центаврианский тэрск, когда-то доступный только знатным центаврианкам. Для Центарума настали тяжелые времена, но они во всяком случае, были практичной расой.

Тэрск был тонок и переливался, как нефтяная лента. Он реагировал на тепло и химию тела, так что на любой паре женщин он всегда выглядел по-разному.

И он был дорог.

Он выбрал самое красивое из указанного ею – платье морского цвета.

– Благодарю вас, – сказала она, когда они закончили с покупками, – я могу надеть его в оперу на будущей неделе.

– Уговор есть уговор, – заметил он.

– Не хотите зайти куда-нибудь перекусить? Тут за углом есть приятное бистро.

– Нет, боюсь, я должен уделить внимание делам. Через полчаса у меня встреча с моим редактором.

– Тогда ладно. Увидимся вечером. Я снова приготовлю цыпленка на пару – наверное, я смогу попытаться сделать правильный соус, на сей раз.

– Ну… – сказал он с сомнением, – …удачи.

Она слегка хлопнула его по макушке ридикюлем.

– Вот вам, месье знаток.

– Вечером увидимся.

Жан-Пьер хохотнул:

– 'Сюжет выкидывает коленца как припадочный эпилептик'? Не думаете, что это немного чересчур?

– Недостаточно, – ответил Бестер, попивая свой эспрессо.

– Что ж, я далек от того, чтобы быть цензором своего самого популярного критика.

– Меня?

– Ну, вы действительно вызвали большой отклик у наших читателей. Половина из них считает вас гением, другая половина ненавидит вас со всей страстью. Хороший баланс для критика.

– Я стремился понравиться.

Жан-Пьер затянулся пряной сигаретой и выпустил из носа серые струи дыма, благоухающего китайским драконом.

– Не в качестве критики, просто наблюдение: я заметил, что вы ни о чем не отзываетесь с одобрением. Вам ничего не нравится?

– Разумеется, нравится. 'Гимны проклятым' был одной из лучших книг, что я прочел за последние лет десять.

– Но вы не писали о 'Гимнах проклятым'.

– Точно. Почему бы я стал рецензировать то, что мне понравилось? Какой в этом прок?

– Вы эксцентричный тип, Кауфман. Уверены, что родом не из Парижа?

– Настолько, насколько могу быть уверен в том, чего не помню, полагаю. Жан-Пьер рассеянно кивнул и погасил окурок в маленькой нефритовой

пепельнице. – У меня есть хорошие новости, в каком-то смысле. Наш тираж возрос. Журнал продается лучше, чем мы надеялись. Я это одобряю, тут двух мнений быть не может. Мы стали привлекать внимание.

– Уверен, сбываются ваши желания.

– Да, но мы начали получать… предложения.

– Какого рода?

– Издатели просят нас рецензировать определенные книги.

– Ах. И вставить в рецензии определенные строфы.

– Коварный бизнес, да? Но я начинал этот журнал, чтобы говорить правду, а не чтобы потворствовать коммерческим интересам.

– Хорошо для вас, – сухо сказал Бестер.

– Но это могло бы стоить усилий – небольшой компромисс, если это позволит нам расширить круг читателей.

– Не для меня, – сказал Бестер. – Мне нравится это делать. Я не обязан делать это и не хочу, если нельзя делать это по-моему.

– Да, конечно, я полностью с вами согласен. Полностью. Я никогда не попрошу вас дать положительный отзыв о книге, которая, по-вашему, его не заслуживает. Но если вы познакомились с книгой, и она понравилась вам…

– Нет. Я просто вам должен это объяснить. Назначение критики – улучшать литературу. Ничто никогда не улучшается похвалой.

– Что вы имеете в виду?

– Страх неудачи, страх критики, страх провала – вот единственное, с чем считаются писатели. Восхваления людей расслабляют. Зачем совершенствоваться, если думаешь, что поступаешь правильно?

– Вы никогда не слыхали о позитивной поддержке?

– Слышал. А еще я слышал о единорогах и минотаврах. Думаете, какая-либо эволюция заработает от 'позитивной поддержки'? Это очистительный процесс естественного отбора заставляет работать биологическую эволюцию – позитивные черты позитивны только в том смысле, что они не негативны. То же самое верно и в литературе. Мы можем удалить плевелы, но мы не можем усовершенствовать черты гениальности в хороших писателях, просто питая их эго. Так ничто не действует. Это простой факт.

– Хорошо. Журналы не издаются без денег. Это другой простой факт.

Бестер пожал плечами.