корнями деревья. Вскоре показался плот, кошмы которого едва выступали из воды. Два плотогона орудовали огромными вёслами, закреплёнными в передней и хвостовой части плота. На средней кошме, на дощатом настиле, возвышался крытый полубками шалаш.

— Откуда вы? — крикнул Нух.

— Из Азова, — ответил один из плотогонов.

Нух больше ничего не успел спросить, плот пронёсся мимо и на повороте скрылся за деревьями.

Вернувшись домой ни с чем, Нух опять накинулся на жену и дочерей:

— Куда смотрели? Дармоедки, свора бездельниц, только и умеете, что по аулу из дома в дом шастать. Чем теперь откупитесь, если притянут к ответу?

Дочери помалкивали. Гульямал, которая безуспешно старалась напоить молоком орущего голодного младенца, сделала попытку возразить мужу:

— Так ведь не дитя она малое, чтоб за ней всё время ходить. И не первый раз пошла на речку…

В доме Нуха с этого дня воцарилось безмолвие. Нарушал его только маленький Мырзагильде. Заслышав его плач, Нух рычал из своей половины:

— Заткните чем-нибудь рот этому подменён ному злым духом!

Ухаживала за ребёнком Гульямал. Она жалела внука, по-своему любила его. «Вылитый Кутлугильде, — думала Гульямал. — Будто с отцовского лица сняли кожу и этому налепили. В нашу сторону потянул, наша кровь…». Она поила малыша парным козьим молоком, купала, стирала ему пелёнки. Поначалу Мырзагильде, даже сытый, искал материнскую грудь и плакал, но вскоре привык к козьему молоку.

В Туйралах гибель Фатимы — никто в ней не сомневался — на несколько дней заслонила все другие события. В связи с этим вспоминали, что в ауле прежде уже был подобный случай: одна из невесток, доведённая до отчаяния свёкром и свекровью, бросилась со скалы, высящейся на противоположном берегу Инзера. Отсюда и название — Килен-оскак, то есть скала, с которой слетела невестка.

В гибели Фатимы винили Нух-бая и Гульямал, потому что весь аул знал, как они изводили несчастную.

Женщины аула, обсуждая чрезвычайное происшествие, всплёскивали руками:

— Коль невестка, так что ж — на каждом шагу шпынять её?

— И не говори! Людей бы постыдились. Ведь жена единственного сына…

— Разве ж дело — из-за подохшего телёнка терзать невестку?

— Будто у других такой убыток не случается!

— Чем богаче, тем жадней…

— Гульямал из дома в дом ходила — плакалась: невестка две или три пары войлочных чулков износила, и уже второе платье, дескать, ей пришлось сшить…

— Вот ненормальная! Где ж она — одежда, которая бы не изнашивалась?

— Младенца жалко. И ведь надо, как на отца похож!

— Не понимает ещё своего горя, машет ручонками, трепыхается, как птенчик.

— И для Гульямал дело нашлось, будет на старости лет с дитем нянчиться.

— А я про этого, про Нуха говорю: тоже мне мужчина, в женские дела нос суёт. Тьфу!

— Будто у невестки только и было на уме, что свёкра со свекровью разорить…

Мужчины разделяли мнения своих жён, но сами при встречах были немногословны.

— Ахмади, наверно, это так не оставит. Не знай, как Нух вывернется, коль к ответу его притянут. Привык на чужой шее кататься… — скажет кто-нибудь, а остальные лишь покивают, выражая согласие.

Со временем пошла гулять по аулу неизвестно кем сочинённая песня:

Апхалик получил письмо с фронта от Гибата. Письмо было написано на языке тюрки [106]. Апхалик долго читал его, бормоча себе под нос, и, наконец, поняв, что Гибат жив-здоров, протянул письмо жене:

— На-ка, прибери. Толком не поймёшь, что пишет. Надо дать прочитать Мухарряму-хальфе.

— Цари там не помирились, не сообщает?

— Вроде бы об этом ничего нет. Пишет, что сидят на позициях.

Гульямиля сложила помятые листки вчетверо и сунула их в щель оконного косяка. Но вскоре прибежала жена Гибата Гульсиря.

— Слышала я, кайнага, будто получил ты письмо от младшего брата. Правда, нет ли? — спросила она несмело.

Апхалик подтвердил, что да, получил, и велел жене отдать письмо снохе.

Гульсиря спрятала драгоценные листочки под шаль и, прижимая их рукой к груди, заспешила домой, а оттуда, взяв с собой четырехлетнего сына, — к Мухарряму-хальфе. Учитель жил у Багау-бая, которого Гульсиря почему-то очень боялась, но, к её счастью, хозяина не оказалось дома. Мухаррям, узнав цель её прихода, обрадовался:

— Говоришь, от друга моего пришло письмо? Ну-ка, ну-ка, почитаем, что он пишет…

Хальфа пересел поближе к свету и начал читать, по ходу чтения переводя написанное на понятный Гульсире язык и делая пояснения.

— Значит, пишет, что посылает от всего тоскующего сердца привет брату своему старшему, высокочтимому Апхалику и неотделимо от него досточтимой енгэ с мечтой увидеть их в благоденствии и почёте. Привет также высокочтимому тестю и опять же неотделимо от него — уважаемой тёще. И ещё привет кайнаге, то есть твоему, Гульсиря, старшему брату и всему его дому. Помимо того особый привет и пожелание процветания Багау-агаю и его дому…

— Смотри-ка, и про нас не забыл, — заметила жена Багау-бая. Ей польстило, что Гибат, владеющий «обеими грамотами» и потому уважаемый в ауле человек, особо выделил их дом. Разумеется, она не догадывалась о лукавстве Гибата, который точно знал, что его письмо будет прочитано вслух Мухаррямом- хальфой, следовательно, в доме Багау-бая.

Чтение письма неожиданно было прервано небольшим происшествием. Приоткрылась дверь, но никто не вошёл в дом, а показалась только миска, которую держала детская рука. Снаружи послышался дрожащий девичий голосок:

Песня старых нищенок, пропетая девочкой, прозвучала столь трогательно, что даже сердце скупой хозяйки, видно, дрогнуло: она достала кусок просяной лепёшки и положила в миску.

Дверь закрылась.

— Чья это дочка-то? — удивился Мухаррям.

— Так Салихи ж… Должно быть, заболела и отправила старшую просить подаяние, — ответила Гульсиря.

Хальфа, вздохнув, продолжал чтение. В письме было ещё множество приветов, в том числе людям, с которыми Гибат и в родстве-то не состоял. В самом конце списка значилось: «А также самый-самый большой привет супруге моей с сыном моим Халилом».

— Вслед за приветом сообщаю, — читал Хальфа, — что ныне мы стоим на позиции на берегу реки Саны у подножия гор, называемых Карпатами. И дабы вам было ведомо, сообщаю: Самигулла из нашего аула убит и тело его пре дано земле; Хабибулла, сын Биктимера, и ещё один воин из той же Ситйылги пленены австрийским войском; зять Ахмади-агая — Кутлугильде из Туйралов получил ранение и отправлен в госпиталь города, называемого Житомиром. Мы ж с ровесниками Ситдыком и Исхаком служим в артиллерии…

Пока Мухаррям читал письмо, вошли несколько женщин-соседок и застыли у порога. Услышав, что убит