— Господа! — провозгласил Вилис. — Позвольте открыть наше небольшое собрание по случаю величайшего торжества Российской империи!
Гости бурно зарукоплескали.
— Мы живём далеко от Петербурга, в глухой провинции, затерянные среди лесов, — напыщенно продолжал Вилис. — Но возвышенные наши чувства сливаются с тем, что испытывают сегодня члены венценосной семьи, блистательная столица и вся торжествующая империя. Я предлагаю, господа, первый тост за государя-императора! Ура!
С грохотом отодвинув стулья, гости поднялись и опорожнили рюмки стоя.
Последовали тосты за государыню-императрицу, за великого князя — дядю царя, за каждую из царских дочерей. Звенели хрустальные рюмки, наполняемые безмолвными официантами.
Чем больше хмелели гости, тем громче становились голоса и чаще звучал пьяный смех. Приставу пришлось долго стучать вилкой о бутылку, требуя внимания: оказывается, ещё не пили за здоровье его превосходительства генерала Дашкова — хозяина завода. Выпили. И за здоровье господина управляющего — тоже. И здоровье самого господина пристава — опоры престола и порядка — стоило того, чтобы опрокинуть за него рюмку. Правда, после этой рюмки за столом начался полный разброд: теперь уже почти невозможно было сплотить разгулявшуюся компанию, подчинить её единой воле: образовались группы и группки, соседи по застолью пили за здоровье друг друга и сидящих рядом дам. Собеседники напрягали голоса, чтобы перекрыть общий гомон, отчего шум ещё более усиливался.
Окна особняка из-за духоты распахнули, и возгласы пирующих, взрывы смеха стали слышны в посёлке. Будь управляющий и пристав потрезвей, они сообразили бы, что сейчас, когда рабочие раздражены арестом восьми своих товарищей и предъявленным им обвинением в действиях противоправительственного характера, столь шумное веселье власть предержащих вызовет в посёлке озлобление. Но пьяным, даже приставам — море по колено.
К тому же Вилис происшествию в цехе, хотя сам же и назвал его злонамеренным бунтом, особого значения не придавал, серьёзной тревоги по этому поводу не выказал. Когда оправившийся от испуга Кацель донёс ему, что на заводе ведутся опасные разговоры, управляющий громко — в конторе многие это услышали — ответил:
— Поговорят и перестанут. Тем более — если выставить с завода ещё пару говорунов. С поклонами придут проситься обратно, и остальные будут работать как миленькие…
Слова управляющего дошли до рабочих. Пристав нюхом чуял, что обстановка накалилась, потому очень беспокоился за исход манифестации. Теперь, когда праздничный день миновал благополучно, он позволил себе расслабиться.
А в посёлке, на скамеечках у ворот, и в этот вечер продолжались приглушённые разговоры об угрозе Вилиса:
— Стало быть, решил нас напугать. Посмотрим…
— Пообщипали наши заработки и, вишь, на банкетах пропивают. Да ещё иди к ним с поклоном!
— Ходили один раз в Петербурге в девятьсот пятом. Теперь учёные….
Судили-рядили об иноземцах, получающих на заводе самую большую плату и не скрывающих своего презрения к местным жителям. С особой ненавистью говорили о Кацеле — блюдолизе и доносчике, непосредственном виновнике ареста восьми рабочих.
…В эту ночь, воспользовавшись тем, что охранники тоже были в подпитии, арестованные бежали из тюрьмы.
Когда завод остановили на ремонт, Рахмет нанялся на лето сторожить пасеку Алексея Шубина.
Пасека расположена в лесу в нескольких верстах от посёлка. На большой поляне посреди липняка выстроены рядами разноцветные ульи — синие, красные, жёлтые. Тут же — омшанник и дом для сторожа. Неподалёку в глубокой балке журчит речка Тургаза. Попетляв по лесу, речка выбегает на открытую местность, где течёт под крутыми глинистыми берегами, затем, миновав густые камышовые заросли, вливается в заводской пруд.
К правому берегу речки подступает та часть посёлка, которую называют Новосёлкой. Здесь улица широкая, поросшая гусиной травкой, дома по преимуществу — пятистенные, добротные, крытые железом, с палисадниками. Лишь на спуске к речке порядок нарушается: вкривь-вкось лепятся к яру дома победней.
Жители Новосёлки тяготеют более к крестьянскому, нежели к заводскому делу, многие сеют хлеб. Их полоски, начинаясь на задворках, уходят вверх по склону горы и обрываются у окраины леса.
Шубин живёт в Новосёлке. До поступления на завод Рахмет несколько лет батрачил у него, да и теперь в летнее время, если выпадает такая возможность, прирабатывает у прежнего хозяина.
Рахмет плечист, весь налит зрелой силой, работает — словно играет, и усталость его не берёт. Взгляд у Рахмета свирепый, но сердце мягкое, отзывчивое. Рахмет научился бегло говорить по-русски, а это — при его трудолюбии — с точки зрения Шубина, тоже немалое достоинство: такой работник и дело наилучшим образом сделает, и разговором душу хозяина утешит. Словом, для Шубина Рахмет — сущий клад, тем более, что старик в последние годы сильно сдал, и хозяйство его, особенно после того, как дочери повыходили замуж и разъехались, пришло в расстройство. Старик старался сберечь хотя бы пасеку и вздохнул с облегчением, когда Рахмет с женой на всё лето переселились туда.
У Рахмета и нашли на первое время приют бежавшие из тюрьмы рабочие. Сначала пришли на пасеку Сунагат с Хабибуллой, сутки спустя — балагур Тимошка и сдержанный, немногословный Пахомыч.
Пахомыч — к нему обращались только так, по отчеству — выделялся среди собравшихся на пасеке и уверенностью, с какой держался, и возрастом: всем остальным он годился в отцы. Лет ему было, пожалуй, около пятидесяти, волосы у него уже поредели, на голове обозначилась лысина, морщинистое лицо излучало спокойствие и доброту. Жена Рахмета, Гульниса, сразу признала в нём старшого и, приглашая гостей пить чай, окликала Пахомыча — само собой разумелось, что приглашение касается всех.
Тимошка переночевал на пасеке две ночи. Утром третьего дня пришла его жена, принесла узелок с припасами для дальней дороги. Попрощавшись с товарищами Тимошка — он намеревался вернуться на Воскресенский завод — наказал жене:
— Набери маленько черёмухи, а то начнут расспрашивать, куда ходила да зачем… — И уже перебравшись через речку, весело крикнул:
— Ох, и люблю я летом по лесу гулять! Да к тому ж, что ни говори, а на свежем воздухе лучше, чем в кутузке. Ну, бывайте!..
В тот же день на пасеку забрели двое охотников. Одного из них, Алексея, правильщика из своего цеха, Сунагат хорошо знал; лицо другого ему тоже было знакомо, только имени не мог припомнить.
Гульниса повесила на крюк над костром чайник, вскипятила воду, и охотники с Пахомычем сели в доме пить чай.
Сунагат с Хабибуллой в их разговоре не участвовали, беседовали меж собой, лёжа на травке у шалаша.
— Странно устроен мир, — рассуждал Хабибулла. — Ты просишь плату за свою работу, а тебя — в тюрьму. Где ж справедливость?
— Видно, для таких, как мы с тобой, её нигде нет. Правильно говорит Пахомыч: все хозяева — на заводе ли, в деревне ли — на одну колодку; главное для них — урвать как можно больше… Сколько поту я у Кулагина пролил, а с чем ушёл? С тремя рублями в кармане. Глупый был, радовался, что хоть кормит. Разве ж за пять лет я ему на три рубля наработал? В ауле у нас то же самое: у Усман-бая там или Багау-бая люди только за еду день и ночь работают, денег и вовсе не видят. И мы здесь Дашкову богатство копим, а он хоть бы показался — живёт себе в Петербурге и горя не знает.
— Погоди, как его, Пахомыч назвал? Слово такое мудрёное, вспомнить не могу…
— Эксплуататор. Мироед, значит.
— Верно, Сунагат, верно! — раздался голос Пахомыча. Парни, разговорившись, не заметили, как он подошёл. Старый рабочий понимал по-башкирски, как и многие другие русские, живущие в этих краях. Глаза Пахомыча светились улыбкой. — Только вот какое получается дело: хоть вы сами и не эксплуататоры, придётся и вам немного пожить за чужой счёт. Небось голодны, а? Нате-ка, подкрепитесь, гостинцев нам принесли…
