Глава 24
В соборе в тот день молились непрерывно: когда монотонно, когда истерично. Слова сопровождались стуком четок: женщины Бадахоса боялись того, что будет происходить ночью на улицах. Британская армия знала, что близится штурм, защитники и жители города тоже это понимали. Свечи дрожали перед ликами святых, как будто маленькому огоньку под силу удержать зло, окружившее город и готовое прорваться, едва ночной мрак заполнит собор.
Торговец Рафаэль Морено засыпал в пистолеты порох и спрятал их, заряженные и взведенные, под крышкой письменного стола. Хотел бы он, чтобы жена его была здесь, с ним – но она настояла, что отправится в собор, молиться с монашками, этими глупыми женщинами. Молитвы солдат не остановят, а пули могут – хотя более вероятно, что подействует дешевое красное вино, которое он предусмотрительно выставил во дворе. Морено пожал плечами: самые дорогие драгоценности спрятаны, и спрятаны хорошо, хотя племянница настаивала, что среди британцев много ее друзей. Он слышал, как Тереза разговаривает с ребенком в комнате наверху: конечно, ее ужасная винтовка уже заряжена. Племянница ему, конечно, нравилась, но время от времени ему казалось, что семья брата Сезара слишком уж дикая, а иногда и совершенно невменяемая. Он налил себе вина. Ребенок наверху поправляется, слава Богу – но ведь незаконнорожденный! И это в его доме! Морено сделал глоток. Соседи не знают, об этом он позаботился: они считают, что племянница его – вдова, чей муж погиб в одном из сражений последних лет между французами и остатками испанской армии. Часы на соборе вздрогнули, заставив колокол прийти в движение. В Бадахосе десять часов. Он опустошил бокал и позвал слугу, чтобы наполнить его снова.
Колокол затих, и внизу, в соборе, под сводчатым потолком с позолоченной лепниной, под огромной потушенной люстрой, под печальным взглядом Девы Марии женщины услышали отдаленный треск мушкетных выстрелов. Они разом взглянули на Богоматерь, окруженную сиянием свечей: пребудь Заступницей нашей и прибежищем нашим в день скорби нашей.
Шарп услышал, что колокол отбил один удар и замолк. Эхо еще звучало, когда со стен полетел, рассыпая искры в темноте, первый огненный шар, плюхнувшийся в ров. Он стал первой каплей настоящего дождя, плотные промасленные шары горели, выкатываясь из проломов, слетая со стен, и вдруг бреши, ров, равелин, баррикады из телег и маленькие фигурки солдат «Отчаянной надежды» оказались залиты светом. Огонь перекинулся на баррикады во рву, а «Надежда» начала подъем, отблески пламени сверкали на их байонетах.
Батальоны, шедшие следом, издали победный крик. Первые шеренги уже достигли края рва, лестницы заскрипели. Солдаты прыгали на мешки с сеном, скользили по ступеням лестниц, людской поток в отчаянном броске пересек ров и начал взбираться по крутым склонам к брешам. Они подбадривали и подгоняли друг друга даже тогда, когда вдоль брешей Санта-Марии и Тринидада побежали дорожки огоньков.
Когда мины взорвались, Шарп упал на землю. Не бочонок или два – тонны пороха, заложенные во рву и понизу склона, вспыхнули и взорвались. «Отчаянная надежда» перестала существовать в один миг, на землю упали только изуродованные окровавленные ошметки того, что еще секунду назад было людьми. Первые шеренги батальонов были отброшены пламенем и обломками камней.
Французы радостно завопили. Они облепили парапеты и бастионы. Пушки были развернуты так, чтобы стрелять в ров, и пушки эти были готовы выплюнуть двойной заряд картечи. Вспышки мушкетов потонули в пламени. Враг торжествовал, выкрикивал непристойности, и все это время вниз летели зажигательные снаряды, воспламеняя баррикады. Ров был заполнен огнем, его можно было потушить только кровью, а по лестницам спускались все новые люди.
Третья брешь, самая новая, молчала. Она лежала между бастионами – огромный свежий шрам, открытый путь в город, но Шарп знал, что французы неплохо поработали над ней. Ров здесь был шириной с плац-парад, но в нем торчал приземистый недоделанный ромбовидный равелин двадцати футов высотой. Чтобы добраться до бреши, нужно обогнуть его, но этот путь закрыт: там вкопаны перевернутые вверх дном телеги, на которые сверху навалены бревна и доски. Огненные шары сделали свое дело: на пути атакующих выросла стена пламени, к которой даже подойти было невозможно. Оставались бреши в бастионах Санта- Мария и Тринидад, но там бал правили вражеские пушки, стрелявшие без передышки: боеприпасы специально копили для этой ночи. Британцы все лезли и лезли вверх, но погибали в считанных ярдах от основания бреши.
Шарп отполз вниз по гласису, в тень, и оглянулся на высокие стены, залитые пламенем: оно буквально выплескивалось из всех амбразур, оставляя дымные следы. В ярком свете он вдруг увидел странные узоры поверх брешей. Пытаясь угадать, что это может быть, он вгляделся сквозь огонь и дым – и вдруг понял, что французы установили в седловине каждой бреши
Шарп нашел полковника, командующего следующим батальоном: тот стоял с обнаженной шпагой в руке, уставившись на объятый огнем край гласиса. Полковник воззрился на Шарпа:
- Что там?
- Пушки, сэр. Пойдемте.
Полковника не было нужды подгонять или направлять. Бастион Санта-Мария ярко освещен пламенем, к нему и направился батальон, не обращая внимания на свистящую картечь, оставляющую в его рядах зияющие пустоты. Люди смыкали ряды и шли вперед, а артиллеристы поливали гласис все новыми порциями картечи. Полковник взмахнул шпагой и хрипло крикнул: «Вперед!»
Батальон побежал, сбивая ряды, и начал спускаться в ров. Гласис был завален телами, их становилось все больше с каждым выстрелом, но новые шеренги приходили им на смену, бросаясь в огромный огненный котел. Люди прыгали на мешки с сеном, а приземлялись на убитых или раненых. Живые двигались в сторону бреши, пытаясь пробиться к стене, а французские артиллеристы, засевшие сверху, снова отбрасывали их назад. Дно рва было залито кровью. Шарп в ужасе огляделся. Ему было приказано вернуться туда, где ждали резервы, вести людей вперед, но показывать дорогу этой ночью уже не нужно было никому, поэтому он остался.
До бреши еще никто не добрался. Между гласисом и равелином было черно от людей из Четвертой и легкой дивизии: смешавшись, они не знали, что делать. Кто-то решил, что здесь, под стенами равелина, безопаснее, что пушки здесь их не достанут. Но безопасно не было нигде: пушки, плетя замысловатые узоры, разработанные лучшими умами фортификационной науки, накрывали каждый дюйм рва и убивали, убивали, убивали. Правда сейчас они стреляли только туда, где движение британцев, пытавшихся достичь стен, было наиболее активным, и пространство между брешами быстро заполнялось телами убитых. Одни пушки использовали картечь в жестяной оболочке, наполненной порохом и мушкетными пулями, как охотничий патрон утиной дробью, другие – картечь без оболочки, как во флоте: ее забрасывали в ствол орудия в мешках или картузах.
Но опасность исходила не только от пушек. Защитники сбрасывали со стен все, что может убивать: в ров летели куски камня размером с голову взрослого человека, снаряды, фитиль которых подрезался до четверти дюйма и поджигался вручную, свистели вниз, рассыпая алые искры, по склону катились бочонки с порохом, из которых торчали короткие запальные шнуры с огоньками на конце. Шарп видел, как один такой бочонок, подскакивая, крутясь и бешено сверкая горящим фитилем, грохнулся в ров и взорвался прямо посреди группы из дюжины стрелков, спешивших к бастиону Санта-Мария. В живых осталось только трое, они ослепли и вопили от боли, один, переставший что-либо осознавать, рухнул прямо на горящие бревна, преграждавшие путь к новой бреши. Шарпу показалось, что он слышит, как трещит его кожа, но уверенности не было: вокруг стоял дикий шум, стонали умирающие.
Живые во рву ревели и хрипели, вдруг этот рокот перерос в крик ярости. Шарп посмотрел направо и застонал, увидев огромный людской вал: стрелки и красномундирники пошли в атаку. Отчаянно желая победы, они прорвались поверх приземистого равелина, все большее количество атакующих разбегалось по его расходящимся сторонам и, опустив байонеты, мчалось к новой бреши. Французы этого ждали: искры
