После того как Корде приковали к столбу, сержант дал ему воды с настоем листьев коки. Корде знал, что это отнюдь не из жалости, а для того, чтобы он оставался в сознании до самой смерти. Лицо его горело от глубокой, изводящей боли, и он догадывался, что правый глаз его уже никогда не будет видеть, хотя это уже мало что значило. Дрова под его кровоточащими ступнями были сухими, что обещало долгую, мучительную смерть.

Площадь между Кабильдо и собором была украшена как для церковного праздника — баррикады увешаны цветными тканями, вокруг горящие факелы. На высоком помосте сидели самые почтенные граждане Нового Орлеана, а остальные горожане — гордые креолы, богатые французы, дюжие кэнтоки, надменные свободные цветные — были согнаны сюда, к баррикадам, словно овцы в загон, а сзади солдаты присматривали, чтобы они вели себя смирно. Это было не все население города, но толпа заполняла всю площадь, за исключением небольшого пространства между собором и столбами.

К столбам по обе стороны от Корде были привязаны люди. Головы их были закрыты черными мешками, хотя самому Шарлю лицо оставили открытым. Один из несчастных был в незнакомой форме — этот человек все время пытался вырваться и что-то кричал, но мешок заглушал его крики, и слов было не разобрать.

Другой был в облачении кардинала. Он стоял спокойно, хотя Корде слышал четкий ритм его молитв. Даже сейчас, истерзанный, перед лицом мучительной смерти, он ощутил глубокую жалость.

Что бы ни случилось с ним, это можно назвать воздаянием за все те жизни, которые он отнял, будучи наемным убийцей. Но сожжение епископа Святой Церкви — не свидетельство ли это того, что самоуверенность де Шарантона основывалась на куда более ужасных договорах и гнусностях, чем можно себе представить?

На ступенях за спиной Корде разместился военный оркестр, музыканты настраивали свои инструменты. Из временного загона справа от него послышались крики и мольбы. Женские голоса. Новые жертвы бесконечной кровожадности де Шарантона. Даже зная о том, какая предстоит ему смерть, Корде внезапно страстно захотел, чтобы это началось прямо сейчас. Он не хотел видеть того, что сейчас произойдет.

Он даже не мог молиться, чувствуя, что утратил право на молитву. Он мог только думать, что все это чудовищное извращение, что такого не должно быть. Ему предстояла смерть и, возможно, вечные муки, и все мысли приговоренного сводились к тому, что в жизни ему следовало быть добрее и проще…

Внезапно вспыхнули факелы, и из Кабильдо вышел де Шарантон в сопровождении шести личных телохранителей в черно-красной форме и с мушкетами. За ним горделиво выступала мисс Маккарти в белых кружевах и с венком на голове. В руках она держала Библию — как на конфирмации.

Одеяние де Шарантона было пародией на церковное облачение, и на мгновение в сердце Корде снова вспыхнула надежда. Зрители не в состоянии этого вынести, они просто обязаны возмутиться! Солдаты не могут убить всех сразу! В их силах спасти невинных, которым предстоит сегодня умереть, и тем спасти самих себя!

Но никто не пошевелился.

«Да что же с ними случилось?» — в отчаянии думал Корде. Они что, не видят, что творится? Им все равно, что ли?

Он попытался крикнуть, призвать к восстанию — но голос его был слишком слаб, к тому же, заглушая его, оркестр заиграл «Марсельезу», гимн революционной Франции. Некоторые из зрителей приветствовали музыку криками, и, ужаснувшись, Корде ощутил призрачное дыхание толпы. А толпа — не что иное, как кровожадный зверь, и де Шарантон сделал все, чтобы вселить звериный дух в перепуганных, сбитых с толку людей.

Музыка стихла, и де Шарантон обратился к зрителям. Серебристая шевелюра придавала ему вид доброго старого священника. За его спиной один из солдат подвел мадемуазель Маккарти к почетному креслу на помосте для знати, чтобы ребенок мог получше видеть все ужасы, которым предстояло здесь свершиться.

— Народ Нового Орлеана! — громким голосом воззвал де Шарантон. — Ныне вы будете свидетелями благословенного возрождения. Ныне Новый Орлеан восстанет из пепла подозрительности и сомнений и обратится в сияющий рай, чистый и непорочный!

Он поднял руку, и Корде услышал грохот барабанов вуду, они призывали богов Могущества, которые живут и в мире, и в душе человека одновременно. Корде ощутил жалость к музыкантам, которые были настолько сломлены, что согласились ради де Шарантона осквернить свое искусство, но винить их он не мог. Он не обвинял никого из жертв де Шарантона, кроме себя самого. Как он мог рисковать столькими жизнями, зная то, что знал?

Двери загона отворились, и вывели первую жертву — девочку лет пятнадцати с белыми от ужаса глазами. Де Шарантон протянул руку, и капитан его гвардии вложил в нее кинжал.

Лезвие сверкнуло серебром в свете факелов. Корде вскрикнул, но даже не смог услышать себя. Он закрыл здоровый глаз. Во мраке он услышал вопль толпы, но в нем ощущались не только ужас и гнев, но и сладострастное ожидание.

— Что-то не так, — прошептал Костюшко, застыв на месте. Мгновением позже послышался грохот барабанов.

Уэссекс сразу узнал ту же мелодию, которую слышал в зарослях, когда внезапно наткнулся на церемонию вуду, после чего получил по голове от Анни Крисмас.

— Обрядовые барабаны. Корде говорил, что де Шарантон экспериментирует с местным колдовством, — сказал Уэссекс.

Вместо ответа Костюшко указал вперед.

Между домами впереди виднелся слабый отблеск света.

Факелы на площади Кабильдо.

А сквозь грохот барабанов донеслись вопли.