волосы, склонился перед черным зевом печи.
– Не разжигал? Э, да ты никак уезжать собираешься? Это куда же ты? Совсем? Значит, делу венец, мне одному тут куковать?.. Вдвоем-то оно было веселей…
Лицо у дяди Пети было доброжелательно-улыбчивым. С таким лицом он и вошел в хату. Но Костя мог поручиться, что этого выражения у него не было, когда он подходил к дому, когда он открывал калитку, брался за дверную ручку. Дядя Петя надел его, как надевают вынутую из кармана маску, уже переступая порог, предупрежденный светом в окнах, что хата не безлюдна, что в ней – Костя.
Видно, его донимал голод. Он погремел чугунками на загнетке, заглядывая, не осталось ли где чего. В одном нашел с пяток картошек в кожуре, сваренных еще пару дней назад. Дядя Петя пошарил по каким-то закоулкам и прибавил к картошкам кусок хлеба и проросшую бледным зеленоватым ростком луковицу.
Изба его, и прежде не изобиловавшая обстановкой, стала внутри совсем пустой: Маруська, категорически не захотевшая вернуться, в один из тех дней, когда Костя странствовал по северу и Крыму, в отсутствие мужа явилась в Садовое и увезла все, какое только было в хате имущество, объявив его принадлежащим детям и оставив дяде Пете только самую малость – колченогий кухонный стол, лавку, две табуретки, кое-что из посуды, чтоб ему было в чем сварить обед, да еще подушку в наволочке из чертовой кожи и лоскутное одеяло – укрываться на печи. Потерю имущества дядя Петя перенес легко – по крайней мере, когда Костя приехал и удивился оголению хаты, он только безразлично махнул рукой и быстро оборвал разговор об этом.
– Придвигайся, – показал дядя Петя на стол с картошками. – Как-нибудь поделим… Или ты как – спешишь?
– Да нет, время еще есть, – отозвался Костя. Однако к столу он не сел – сел на лавку напротив, вытащил сигареты.
С тех пор как он вернулся, он испытывал к дяде Пете такой жадный, пристрастный интерес, что пользовался любым случаем, чтобы только еще раз вглядеться в его небритое, повисшее складками лицо с бледной полоской шрама над правым виском, в упрятанные под круто выпирающую вперед лобную кость ястребино-зоркие глаза. Он мог бесконечно следить, как Клушин говорит, как движется, шевелит руками и телом, делает какую-либо работу. Решительно все стало интересно в нем Косте, наполнилось особым, одному лишь ему видным двойным смыслом, – каждая мелочь в поведении Клушина, в его таком будничном, обыкновенном, ничем не примечательном облике. Шофер – каких тысячи. Пройдешь мимо, глянешь – и тут же забудешь, ибо он ничем не зацепит внимания, не остановит его хотя бы на секунду…
Сейчас он счищал с картошки кожуру, и Костя, затаив в себе свой пристрастный интерес, свое двойное видение, боясь хоть краешком его выдать, жадно впитывал в себя, как движутся его руки с глубоко въевшейся в кожу жирной шоферской грязью, как он макает картофелину в кучку насыпанной на столе соли, подносит ее ко рту, жует… Вот этими руками когда-то держал он данное ему немцами оружие, направлял его в своих… Спрятав под брови, под навес лба острые зрачки, целился он в советских партизан… Скольким из них оборвал он жизнь? Вот этим указательным пальцем правой руки, которым он старается отлепить от зеленовато-желтой холодной картофелины шкурку, нажимал он на спусковой крючок карабина, чтобы убить Артамонова. Этой же рукою занес он над ним топор – спустя двадцать с лишним лет, той трагической майской ночью…
Это была нелегкая задача – все знать и сидеть, курить с самым обычным видом, разговаривать в обычных своих интонациях, ничем не обнаруживая своего знания, своего отвращения к Клушину и своего страха, ибо, когда им приходилось оставаться один на один, в Костю на совершенно справедливых основаниях закрадывалось еще и это чувство. А вдруг Клушин догадывается? А вдруг он унюхал? А вдруг, несмотря на предупреждения, кто-то сболтнул о Костиных расспросах среди деревенских жителей и это уже достигло ушей дяди Пети?
Особенно жутко становилось Косте по ночам. Он укладывался на лавке, потягивался, зевал, делал вид, что хочет спать и с удовольствием сейчас заснет, но, когда потухал свет – не засыпал, лежал, бодрствуя, чутко прислушиваясь к посапыванию на печи. При каждом шуме, шорохе, шевелении все в Косте немедленно настораживалось. Если дядя Петя слезал среди ночи – по нужде или попить воды, – Костя весь обращался в напружиненные мускулы и следил за его передвижениями по хате, приготовленный уже к самому дурному. Спал он крошечными отрезками, даже во сне продолжая пребывать начеку, беспрерывно пробуждаясь от чувства тревоги. Нет, все спокойно, дядя Петя на печи, дышит ровно. Можно допустить к себе сон еще на минуту…
Перед первой же ночью, предвидя, в какую обратятся они пытку, Костя подумал: надо куда-нибудь перейти, хотя бы к Евстратову, в его столярку, на стружки. Но тут же категорически отбросил эту мысль. Нельзя ничего менять. Все должно оставаться по-прежнему, чтобы не вызвать у Клушина подозрений. Возникнут они – ведь сбежит и не сыщешь!
– А чтой-то ты на ночь глядя? – спросил дядя Петя, смачно вдобавок к картошке откусывая от луковицы. – Ехал бы уж утром, какая тебе спехота? Сходил бы в клуб, поглядел бы на представление. Артисты дают. Одного я сейчас с Порони вез. Ничего мужик, веселый, хваткий…
– Работа, дядя Петя, работа! – улыбнулся Костя. – Некогда представления глядеть.
– А, ваша работа! – сказал Клушин с добродушной подковыркою. – Вы вон показали, какие вы работнички! Чуть не сотней человек одного дурня полгода ловили, а он тут же, насупротив, на чердаку сидел…
– Бывает, дядя Петя, бывает!.. Однако ж – поймали!
– Сто против одного? Как не поймать! Это дурей его быть. А все ж таки ему спасибо сказать надо!
– Это за что же?
– Как за что? Что только двоих прикокошил, а не полсела. Мог бы и полсела – при таких-то розысках…
Дядя Петя засмеялся мелким горловым смешком.
– А вообще – прямо байка, да и все! – произнес он с искренним и серьезным удивлением. – Двадцать лет рядом на чердаку сидел – и хоть бы кто дознался! Это сколько ж раз мог он, допустим, меня такого-то по башке бадиком огреть? Я вот тут двадцать лет помещаюсь и, выходит, все двадцать лет на волос от смерти проживал… Иной раз ведь как идешь? Полночь-заполночь… Пока машину поставишь, пока что… Подвернулся б ему так-то вот ненароком под руку – оглоушил бы по черепушке и – всё, поминай как звали! За какие-нибудь вот за эти сапоги, – вытянул дядя Петя из-под стола ногу. – Или за тужурку… Ей новой цена семь с полтиной, а за такую-то вот, – кивнул он на висящий пиджак, – и трояка много. Стало быть, за трояк жизню бы и потерял… Что ж ему, паразиту, теперь будет?
– Там поглядят…
– Чего ж глядеть? Душегуб, паразит, убивец! С фронту убег… На таких глядеть нечего, с такими надо как? Раз-два и – готово!
– Правильно, – согласился Костя, пытаясь проникнуть взглядом в темноту под щетину дяди Петиных бровей.
– Ну, а коли правильно – так чего ж?
– Чего ж? Да ведь.. – приостановился в долгой паузе Костя. – За старую вину с него уже не взыщешь, амнистия специальная была. Он просто не знал, а то б мог свободно и раньше вылезти. А за новое… только что за кражу штанов у Алика да гармошки и можно его привлечь. Убил-то Извалова не он.
Дядя Петя перестал жевать. Он приподнял голову, наставляя свой взгляд на Костю; свет лампочки, висевшей над столом, попал ему на ресницы, в зрачки, и Костя увидел, какой в них напряженный блеск, сколько в них немого старания самому, без вопросов вслух, понять, что означают Костины слова.
Ох, не надо, не надо было бы ему их говорить! Но внутри него точно соскочила какая-то тормозная защелка, которая все в нем держала. Слишком уж много было присоединено его собственного, личного чувства, чтобы тормозная защелка могла выдержать такую нагрузку.
– Почему же это – не он? – спросил дядя Петя с недоверием и подозрительностью. – Какая-то у вас чехарда все время: то он, то не он…
– Да это уж как само выходит. Думали – он. А вышло – не он.
– А кто же?
– Икс.
– Кто-кто?
