— Да, вот именно, — подхватил беззубый. — Что ж вы сразу не сказали?
— Так вы же… сразу — кулаками.
— Как — кулаками? — удивился тот, что сидел за рулем. — Александр Николаевич, вы ударили господина журналиста кулаком?
— Ну что вы, Виктор Федорович? Я — кулаком? Господина журналиста? Никогда! Никогда, — горячо и патетически говорил Блинов, — я не позволю себе даже пальцем ударить журналиста! Бить журналиста? Как это низко, мерзко… Обидеть журналиста — все равно что обидеть ребенка. Верно я говорю?
Сашка обернулся к Батонову, и тот понял, что над ним просто издеваются. Он прикусил нижнюю губу. Боль понемногу отступала, зато наваливался страх. Подленький, гнусный страх…
— А вы… кто? — спросил Батон. Чего уж спрашивать? И так уже догадался. Но все-таки спросил.
— Мы из всемирной лиги защиты наркозависимых журналистов, — ответил Блинов торжественно.
— Ага, — подтвердил Чайковский. — При ООН. Неофициальное название — двенадцатый отдел уголовного розыска. Не слыхали?
Батонов покусывал нижнюю губу… Вот, значит, как! Влип! Два коробка с анашой во внутреннем кармане… Господи, что делать? Что теперь делать-то? Вот ведь ерунда-то какая…
— Может, договоримся? — сказал искусствовед неуверенно.
— Отчего ж не договориться? — ответил Чайковский. — Разумные взрослые люди всегда могут найти общий язык…
— А?… А вот и хорошо, — облегченно выдохнул Батон.
— Конечно, хорошо, — подхватил Блинов. — Мы за конструктивный диалог, построенный на идеях тоталитарного плюрализма и плюралистического тоталитаризма. Это у нас строго!
Батонов понял, что над ним снова издеваются и найти общий язык не получится. А два проклятых коробка так и лежали во внутреннем кармане пиджака. Никуда от этого не деться… Даже не сбросить — скованные наручниками руки не дают такой возможности. Дворники восьмерки шастали по лобовому стеклу: туда-сюда… туда-сюда… Беззубый опер что-то вещал про взаимопонимание, новое мышление и долгосрочное партнерство во имя мира и гуманизма… Батонов покусывал нижнюю губенку и тоскливо слушал весь этот бред. Значит, не возьмут, думал он отрешенно. Вспыхнувшая надежда таяла, на глазах превращаясь в лохмотья, в пыль, в прах…
— Сколько? — наконец спросил он. Беззубый опер прервал свой бесконечный и бессмысленный монолог и сказал:
— Только ради высоких гуманистических идеалов… только ради них, наш дорогой друг журналист. Всего один миллион.
Машина выкатилась на Мытнинскую. Батонов не верил своим ушам: значит, все-таки берут? И всего миллион? Господи, всего миллион? Да это… Вова радостно улыбнулся.
— Миллион баксов, урод, — грубо сказал Блинов. И добавил, усмехнувшись: — Хорош базарить, приехали.
Чайковский остановил машину возле здания Смольнинского РУВД. И как-то все сразу стало ясно Вове Батонову.
— Постойте, — заторопился он. — Постойте. Будьте вы людьми-то… давайте договоримся. Найдем нормальный вариант… А?
— Вылезай, гнилуха, — зло сказал Блинов и распахнул дверцу машины. — Вылезай, конечная…
— Ты не прав, Александр Николаевич, — весело произнес Чайковский, — конечная будет на зоне. А здесь так — пересадка.
Андрей Обнорский испытывал тягостное беспокойство. Впрочем, это слово никак не может передать, что он на самом деле испытывал. Он плохо спал, ворочался, то и дело покрываясь липкой испариной, и никак не мог провести четкую границу между сном и бодрствованием… Вставал и курил ночью, пил чай. На работу приходил невыспавшийся и разбитый. Иногда замечал сочувственные взгляды своих коллег. Впрочем, иногда замечал и злорадные… Что ж, не все в городской «молодежке» его любили. В редакции с момента появления Обнорского пошли гулять по кабинетам шепотки: комитетский. А как же: бывший офицер, служил за границей. Явно — комитетский мальчик. А уж в начале девяностых отношение к КГБ у демократической прессы известно какое было!
Потом, конечно, у многих отношение к Андрею изменилось. Но не у всех… Впрочем, он на это плевал. Что-то давило Обнорского, угнетало страшно. Да и могло ли быть по-другому? После всех последних событий: после прощания с Катей и душевных бесед с Николаем Ивановичем Наумовым? Да нет, конечно… иначе быть не могло. Но все же Андрей ощущал приближение какой-то новой беды. Кто-то умелый и беспощадный натягивал веревки с флажками. Обкладывал, обкладывал — замыкал кольцо. Посмеивался и загонял в патронники тяжелые цилиндры картечных патронов. И знал — добыче уже не уйти.
А добычей был он — Андрей Обнорский. Одинокий, раненый, со вздымающимися и опадающими от тяжелого бега боками. Офлажкованный, он будет идти туда, куда его гонят… Туда, где в осенней мокрой листве стоят стрелки и напряженно сжимают взведенные ружья. Их псы нервно нюхают воздух и дрожат от возбуждения. Скоро! Скоро начнется большая охота!
Андрей был близок к тому, чтобы снова запить. Но держался, говорил себе: это не выход. Это не выход, говорил он себе…
А есть ли выход?
Чайковский, Блинов и — между ними — журналист Батонов в наручниках вошли в дежурную часть Смольнинского РУВД. Обоих оперативников здесь хорошо знали.
Дежурный был в хорошем расположении духа, настроен пошутить. Он вскочил, вытянулся по стойке смирно и бодро доложил майору:
— Здрав-жлав, товарищ генерал-майор. Оперативный дежурный лейтенант Мальцев. Дежурство принял. В камерах находятся четверо правонарушителей. Используем на внутренних работах РУВД, девять человек для отправки в суды. Трое по 122-й ожидают получения санкции на арест. Табельное оружие, боеприпасы — в наличии.
— Вольно, товарищ генерал-лейтенант, — скомандовал Чайковский. — Организуй-ка лучше пару понятых… Есть в обезьяннике кто потрезвей? Чтоб хоть расписаться толком смогли…
— Для вас найдем, — ответил дежурный. Батонов стоял бледный. Он с трудом понимал, что происходит, сильно нервничал, покусывал нижнюю губенку. Он отнюдь не был глуп, но в такую ситуацию попал впервые. Как себя вести в этом враждебном мире, столь не похожем на мир творческих тусовок, он не знал.
А оперативники — напротив — знали это очень хорошо. Они отлично представляли себе, что сейчас творится в душе Батонова Вовы… Видели его страх, неуверенность и жалкую попытку казаться спокойным. Постоянное покусывание и облизывание сухих губ выдавали журналистика с головой.
С Батонова сняли наручники. Молодой сержант привел из обезьянника двух понятых — мужчину и женщину. Оба были нетрезвы, но несильно. Оказались — муж и жена. У обоих по синяку: у женщины под левым глазом, у мужчины — под правым.
— Ну-ка, давай все из карманов, журналист, — сказал Чайковский.
Первое, что Батонов извлек на Божий свет, было редакционное удостоверение. Солидная такая книжечка. За последние годы пресса уже изрядно подпортила свой авторитет, но остатки его, дотлевающие, как исподнее бомжа, еще оставались, поэтому Вова на миг почувствовал себя уверенно.
— Я журналист, — сказал он. На оперов это не произвело никакого впечатления.
— Ничего, — отозвался Чайковский, — у нас и генералы рыдают, как дети.
Шутка была старой, прозвучала когда-то из уст гестаповца в подзабытом телефильме про советского разведчика Иоганна Вайса. Блинов взял в руки удостоверение и покачал головой:
— Ты смотри… как настоящее. Значит, будем выяснять, где ты такую ксиву купил, наркот гребаный.
— Я не наркот. А удостоверение подлинное… Можете позвонить прямо сейчас главному редактору.
— Позвоним, Батонов, позвоним. А ну — быстро все из карманов.
— Я завтра же лично пожалуюсь мэру и прокурору города.
— Навряд ли, — лениво бросил Блинов. — В камере телефона нет.
В обезьяннике кто-то глумливо рассмеялся. И этот смех враз отрезвил Батонова. Он затравленно посмотрел на оперативников, увидел равнодушное лицо сержанта, прислонившегося к косяку, пьяноватые морды понятых… и начал медленно опустошать карманы. На стол дежурки легли паспорт, записная книжка,
