– У вас есть какие-то данные?
Я бросил на стол газету:
– Ревнуете, что не вы заметили?.. Взгляните.
Сказбуш схватил газету, его быстрые глаза задвигались, хватая текст целыми абзацами. Лицо мрачнело, губы сжались в тонкую линию. Коган и Черногоров нависли над ним, заглядывая через плечо, и когда раздраженный Сказбуш попытался то ли пригладить волосы, то ли почесать в затылке, тут же угодил пальцами в раскрытый рот министра внутренних дел.
– Да, – наконец процедил Сказбуш тяжело, – эти газетчики залезли чересчур… чересчур…
– В пермские лагеря, – предложил Коган. – Там на лесоразработках недобор.
Но его голос звучал смущенно, глаза бегали по сторонам, пока не уперлись в Коломийца. Министр культуры выпрямился, хотя лицо было изрядно смущенным.
– Да ладно, – сказал я брезгливо, – разве не видно, что наш министр… надо же, культуры!.. устанавливает контакт с массмедия? По-своему, понятно, устанавливает. Разбалтывая, о чем здесь говорится. Хуже того, со своими комментариями. Я уверен, что это его комментарии.
Коломиец разом покраснел, я удивился такой особенности в немолодом уже человеке, но, как увидел с опозданием, министр покраснел не от стыда, а от гнева. Он выпрямился с таким достоинством, что хоть сейчас в лейб-гвардию.
– Как вы… как вы можете?.. Это же такая гнусность…
Я спросил резко:
– Это с вашей подачи?
– Что именно?
– Вот, к примеру. Что все религии – мразь, но ислам злее, жизнеспособнее, потому и стоит заставить принять его всех русских… Кто начнет артачиться, того выправим. Это уже намек на известные слова о горбатых.
Краска разом отхлынула от его лица, но смертельная бледность указала не на страх, а на самую настоящую ярость:
– Я не мог сказать такую гнусность!..
– Но разговор передали вы?
– Это не…
Он поперхнулся, я сказал еще резче:
– Саму суть передали вы?
– Это, – провозгласил он негодующе, – не… это не… Да, я говорил с массмедиками! Но я говорил не так! Это они передернули!..
Министры пригнули головы, потому что Кречет выпрямил спину, смотрел рассерженно, в комнате запахло грозой. Настала тишина, я сказал громко и четко:
– Платон Тарасович, нам очень важно выиграть информационную войну! Кто ее проиграет… тому и танки не помогут. Сейчас таков мир. Или придется пересажать половину телевизионщиков, или же… что-то сделать с болтуном, который ради личной популярности разбалтывает такое!
Кречет набрал в грудь воздуха так, что раздулся вдвое, побагровел, налился густой кровью, несколько мгновений пребывал в страшной недвижимости, когда вот-вот грохнет взрыв… затем послышался свист воздуха, словно прострелили бак со сжатым воздухом, грудь президента медленно опустилась.
– Подумаем, – сказал он голосом, не предвещающим ничего хорошего. – Подумаем! И решим.
Но свирепый блеск запавших глаз из-под неандертальских выдвинутых надбровных дуг говорил, что президент подумает не только об обнаглевшем министре культуры.
И решит не только о нем.
Поздно вечером, что правильнее было бы назвать глубокой ночью, из-за стола отваливались по одному, уползали, Коган даже демонстративно покряхтывал и хватался за поясницу.
Когда остались только Яузов, Коломиец, Кречет и я, Кречет сказал неприятным голосом:
– А вас, Виктор Александрович, я попросил бы задержаться на минутку.
Яузов и Коломиец переглянулись, вышли из кабинета, сказав «доброй ночи». Коломиец успел бросить на меня злорадный взгляд.
Когда дверь за ними захлопнулась, Кречет толчком ноги выдвинул из-под стола металлический ящик. Я стоял, ждал, а Кречет кивком пригласил подойти ближе. От ящика веяло недобрым, я почему-то не люблю железо, от него веет смертью и холодом, в то время как деревянные ящики обычно хранят более приятные вещи.
– Открывайте, открывайте, – пригласил он.
– Да как-то неловко в вашем имуществе ковыряться…
– Я не могу, – объяснил Кречет туманно.
Крышка подалась без усилий. В глубине тускло поблескивали металлом три пистолета. Еще три угадывались под ними.
– Что я должен сделать?
– Взять один, – сказал Кречет. – Только не выбирать, как баба на базаре, а присмотреться… и взять
