Голдсмит перестал гоготать, глаза стального цвета уставились на меня с упорством, способным просверлить дыры.

– Ребятки правы, – сказал он покровительственно, – осторожность никогда еще не мешала отваге.

– Ваши крутые парни мне только в задницу не смотрели!

Голдсмит снова с готовностью заржал, а Васильев смерил меня очень внимательным взглядом, словно всерьез рассматривал такую возможность.

– Хочу сразу предупредить, – сказал он серьезно, – нам известно, как вас доставили однажды на некую дачу. Известно и о том, как вы побывали на засекреченном объекте, который громко именовали военной базой. Так что с вами никакие меры предосторожности не являются излишними.

Ладони десантников на моих плечах стали еще тяжелее. Я проговорил высоким визгливым голосом, стараясь держась голос нервным и срывающимся, чтобы в нем были равные доли негодования и страха:

– Не знаю, что вам наплели, но я все равно протестую! Я – Никольский, ученый с мировым именем. Мне уже под шестьдесят, молодой человек, да-да, под шестьдесят-с, а вы со мной как обращаетесь? Я вам, можно сказать, в отцы-с гожусь! Вы мне такое инкриминируете, а я даже в армии не служил по здоровью… и мне никогда не нравились даже фильмы с насилием, стрельбой, этими омерзительными драками! И сейчас я заявляю протест… да-да!… громкий и решительный протест!

Ладони на моих плечах потеплели. Более того, стали легче. Я слышал, как напряженное дыхание суперменов сменилось ровным, глубоким, как и положено сильным здоровым людям, которые охраняют всего лишь немолодого ученого, очень интеллигентного, который ненавидит кровавые сцены, протестует против забоя скота, проповедует вегетарианство и бесполовой способ размножения.

По лицу военного мелькнула тень отвращения:

– Сидите спокойно. Я полковник ГРУ Багнюк, а это мои ребята из подразделения краповых беретов. Нам дан приказ доставить вас сюда, но я имею полномочия пристрелить вас. Если попытаетесь сопротивляться.

Второй офицер, широкий и накачанный, сказал ровным, очень правильным для русского голосом:

– А также если вас попытаются освободить силой.

– Ого, – сказал я с отвращением. – Когда же наконец кончится это безумие… Вы что же, настолько там, в своих Штатах, ненавидите ученых?

Он раздвинул губы, показал крупные, хорошо подогнанные зубы в широкой, как кремлевская стена, челюсти:

– Ученые не разносят дачи так, что от них остается только пепел да пара косточек от двух десятков человек.

Ладони на моих плечах потяжелели. Я опустил голову. Голос мой срывался от негодования:

– Вы поплатитесь!.. И поплатится тот, кто распространяет такую порочащую мое имя ученого клевету-с! Это для вас похвала, если кому-то дать в лицо… как это мерзко!.. а у нас, ученых, это позор, это поражение, это отсутствие аргументов!

Ладони на моих плечах чуть сдвинулись, словно не понимали, то ли вдавить меня в кресло так, чтобы осталось мокрое место, то ли отпустить этого затурканного дурака, который отрицает благородное насилие.

– Я не знаю, – продолжал я, повышая голос, – что вы там еще замыслили, вам не уйти от суда! Я советник самого президента!

Он внимательно рассматривал меня, вслушивался в тембр голоса, интонации, наконец поморщился, голос его стал суше:

– Какой советник, таков и президент.

Похоже, я его убедил, ибо он, отойдя к столу, стал внимательно перебирать отобранные у меня вещи, а ладони на моих плечах не только не потяжелели, но исчезли вовсе. Не поворачивая головы, ибо я чересчур потрясен и угнетен, я краем глаза видел, как они сели по обе стороны двери, застыли, оба тяжелые и неподвижные, как статуи Рапа-Нуи.