Тут Жак прервал свой рассказ и сделал новое нападение на кубышку. Нападения эти были тем чаще, чем короче были промежутки, или, говоря языком математиков, обратно пропорциональны промежуткам. Он был так точен в своих измерениях, что полная при отъезде кубышка аккуратно оказывалась пустой к приезду. Господа чиновники из ведомства путей сообщения сделали бы из нее отличный шагомер. При этом каждое нападение на кубышку имело свои основания. Последнее нападение должно было привести Денизу в чувство и дать самому Жаку оправиться от боли в колене, причиненной операцией лекаря. Дениза оправилась, и Жак, подбодрившись, продолжал.

Жак. Этот огромный разрез вскрыл рану до основания, и лекарь извлек оттуда щипцами малюсенький кусочек сукна от моих штанов, который там застрял; именно его присутствие причиняло мне боль и мешало ране окончательно зарубцеваться. После этой операции здоровье благодаря стараниям Денизы стало ко мне возвращаться: и боль и лихорадка исчезли, вернулись аппетит, сон и силы. Дениза делала мне перевязки с бесконечной точностью и деликатностью. Стоило посмотреть, как осторожно снимала она повязку, как боялась причинить мне малейшую боль, как смачивала рану. Я сидел на постели, она становилась на одно колено, клала мою ногу на свою ляжку, до которой я изредка дотрагивался; рука моя лежала на ее плече, и я глядел на ее с нежностью, которую, как мне кажется, она разделяла. По окончании перевязки я брал Денизу за обе руки, благодарил, не знал, что сказать, не знал, как выразить свою признательность; она стояла, потупив взоры, и молча слушала меня. Ни один коробейник не проходил в замок без того, чтобы я чего-нибудь у него не купил: то косынку, то несколько локтей ситца или муслина, то золотой крестик, то бумажные чулки, то перстенек, то гранатовое ожерелье. Когда вещь оказывалась приобретенной, вся трудность заключалась для меня в том, чтобы ее предложить, а для Денизы – в том, чтобы ее принять. Сначала я ее показывал Денизе, а если она нравилась ей, то говорил: «Дениза, я купил ее для вас…» Если она соглашалась, то моя рука дрожала, когда я передавал вещицу, а рука Денизы – когда она ее принимала. Однажды, не зная, что еще ей подарить, я купил подвязки; они были шелковые, с вензелями, раскрашенными в белый, красный и голубой цвета. Утром, до прихода Денизы, я положил их на спинку кресла, стоявшего возле моей постели. Дениза, сразу же заметив их, вскричала:

«Какие прелестные подвязки!»

«Это для моей подружки», – отвечал я.

«У вас, значит, есть подружка, господин Жак?»

«Конечно; разве я вам этого еще не говорил?»

«Нет. Она, должно быть, очень мила?»

«Да, очень мила».

«И вы очень ее любите?»

«От всего сердца».

«А она вас тоже?»

«Право, не знаю. Эти подвязки я купил для нее, и она обещала оказать мне одну милость, от которой я сойду с ума, если ее удостоюсь».

«Какую же это милость?»

«Из этих двух подвязок я сам надену на нее одну…»

Дениза покраснела, неверно поняв мои слова; она подумала, что подвязки предназначаются для другой, и стала грустной: она делала неловкие движения, искала принадлежности, нужные для перевязки, смотрела на них и не видела; она опрокинула вино, только что ею подогретое; подошла к моей постели, чтобы наложить повязку; взяла мою ногу дрожащей рукой, развязала бинты, а когда надо было припарить рану, она забыла все, что было нужно для этого; сходила за необходимым, перевязала меня, и я тут же увидел, что она плачет…

«Дениза, вы, кажется, плачете? Что с вами?»

«Ничего».

«Кто-нибудь вас огорчил?»

«Да».

«А кто этот злодей?»

«Вы».

«Я?»

«Да».