было, есть и будет: одни живут сегодняшним днем, обжираются у своих кормушек, мнят себя классиками, а на поверку оказываются ничем, пустым местом. А другие сами себе творят памятник. И потомки будут как раз познавать нашу эпоху по их книгам, а не по конъюнктурным однодневкам раздутых мыльных пузырей!

— Нельзя быть таким гордым и самонадеянным, — вдруг сникла Ирина Тихоновна и тонкими пальцами с розовыми ногтями смяла длинный мундштук сигареты. — Все, Вадим, летит мимо тебя, а ты уже этого и не замечаешь…

— Я замечаю все, — резко сказал он. — Иначе грош цена была бы мне как писателю! Но я не хочу уподобляться телевизионным кликушам, никогда не унижусь до того, чтобы кому-то угождать, кланяться и ждать за это, как некрасовские крестьяне у парадного подъезда, милостей от барина…

— Что это на меня нашло? — кисло улыбнулась Ирина Тихоновна и даже провела ладонью по лбу. — Я учу, как жить, великого знатока нашей современной жизни! Непризнанного классика!

— Что еще ты хотела мне сказать? — холодно спросил Казаков. Ему надоело это бесполезное препирательство. И он тоже удивлялся: чего это на нее сегодня нашло?

— Ты не возражаешь, если я завтра увезу отсюда стереосистему «Сони»? — отводя глаза в сторону, спросила она. — У тебя все-таки остается машина.

— Бери из дома все, что хочешь, — равнодушно заметил он. Ему вдруг стало скучно; если до сей поры ее слова не то чтобы его больно ранили, но, по крайней мере, задевали за живое, то сейчас все скользило мимо.

— Оля будет против, но ты, пожалуйста, скажи ей, что с первого же гонорара купишь другую, более современную… Сейчас в моде такие переносные комбайны.

— Скажу…

— И еще одно… — Ирина Тихоновна замялась. — Ты не дашь мне четыре тысячи? Мы с Ильей решили поменять его «Москвич» на последнюю модель «Жигулей»? «Семерка», что ли? Ну, знаешь, такие, с пластмассовым бампером?

— Не знаю… Деньги я смогу тебе дать лишь после Нового года.

— Ну вот и все, — сказала она с явным облегчением. — Хорошо, что мы понимаем друг друга с полуслова… Я думаю, мы сможем остаться хорошими друзьями…

— Я так не думаю, — резко ответил он.

Она повертела пачку сигарет в руках, хотела закурить, но, взглянув на Вадима Федоровича, снова убрала ее в сумочку. Чай она так и не выпила, молча смотрела в окно, за которым колыхалась осенняя ленинградская ночь с тусклыми огнями за Фонтанкой. И он вдруг как бы по-новому увидел свою бывшую жену: женственность еще сохранилась в ее фигуре, осанке, но лицо приобрело новые, жесткие черты. Уголки губ опустились, отчего выражение круглого лица сделалось усталым, недовольным, в глазах появился не свойственный ей раньше холодный блеск. Былая женственная мягкость, которая больше всего привлекала Казакова в жене, уступила место мужскому волевому началу. Вспоминая Илью Федичева, стоявшего полураздетым, с подсвечником в руке на подоконнике в мастерской на Литейном, его отвислую безвольную нижнюю губу, женственную округлость расплывшейся фигуры, Вадим Федорович подумал, что в новой, по-видимому Ириной созданной, семье главой будет она сама. Это для Казакова был самый ненавистный тип семьи: глупая активная жена и муж-подкаблучник, смотрящий ей в рот…

— Ты сам понимаешь, оставаться мне здесь неудобно… — поднимаясь с желтой деревянной табуретки, сказала Ирина Тихоновна.

— Как будто я тебя задерживаю…

Скрипнула дверь, и показалась растрепанная светловолосая голова дочери.

— Милые родители, — пропела она, — а как нас, своих бедных деток, будете делить?

— Вы с Андреем уже выбрали, с кем вам быть, — сухо сказала Ирина Тихоновна.

— Для Андрея это будет такой удар! — притворно закатила вверх глаза Оля. — Он не поверил, что ты на это всерьез решилась…

— Не придуривайся! — грубо заметила мать. — И тебе и Андрею наплевать на меня.

— Зачем ты так, мама? — укоризненно посмотрела на нее Оля. — Мы тебя тоже любим…

— Тоже… — покачала головой Ирина Тихоновна.

— А этот твой толстячок… Федичев не будет нас с Андрюшей обижать, если мы приедем к вам в гости? — детским голоском спросила Оля. Вадим Федорович с трудом сдержался, чтобы не прыснуть: очень уж у нее была при этом уморительная рожица.

— Чуть не забыла, — метнув на нее сердитый взгляд, вспомнила Ирина Тихоновна и полезла в кожаную сумочку. — Вот, подпиши заявление. И еще вот эту бумагу…

Вадим Федорович пошел в кабинет и, не читая, — он даже очки не надел, — подмахнул оба отпечатанных на машинке листка.

Ирина Тихоновна аккуратно сложила их, спрятала в сумочку, потом повернулась к дочери:

— Ты думаешь, я была счастлива с твоим отцом? Это вам нравилось, что он не влезает в ваши ребячьи дела, а каково было мне? Он и моими делами никогда не интересовался…

— Папа очень много работает… — вставила дочь.

— Я хочу хотя бы чуточку обыкновенного бабьего счастья, — продолжала Ирина Тихоновна. — И не вам меня осуждать за это… — Она все-таки не выдержала и заплакала.

Оля подошла к матери, достала из кармана ситцевого халатика платок, протянула ей.

— Мама, будь счастлива, — совсем другим, проникновенным голосом произнесла дочь.

Ирина Тихоновна привлекла ее к себе и еще сильнее зарыдала. Оля молча гладила мать по пепельным волосам, вытирала тыльной стороной ладони слезы на ее щеках.

— Боже, сейчас вся краска потечет! — спохватилась Ирина Тихоновна и, отстранив дочь, принялась в прихожей у овального зеркала приводить себя в порядок.

Вадим Федорович ушел в свой кабинет и осторожно притворил за собой дверь…

Вот так, без скандала и трагедии, окончательно ушла из его жизни Ирина Тихоновна Головина…

А за окном падал и падал крупный снег, уже не видно улицы, домов, деревьев — сплошная мохнатая шевелящаяся белая масса. И такое ощущение, будто ты один в этом белом мире. В этом медленном снежном падении растаяли герои романа, движение хлопьев приковало к себе все его внимание. Неумолимое упорядоченное движение. Так, наверное, двигались на завоевание мира полчища Александра Македонского, так катились на Русь татаро-монгольские орды. Одна снежинка сама по себе — ничто, а когда их несчетное множество — это лавина, способная покрыть собой все окрест…

Будто издалека донесся телефонный звонок. В городе долго один на один с собой и природой не останешься… Это в Андреевке нет телефона, всегда можно пойти в лес и окунуться в одиночество… Одинокий волк… Так назвала его бывшая жена. А известно ли ей, что одиночество просто иногда необходимо ему? Книги рождаются, когда ты один. А более высокой задачи в своей жизни, чем писать книги, Казаков не видел. Отними у него талант, и он просто станет никем. Не нужным людям и самому себе…

Длинные назойливые гудки, он насчитал их больше десяти, — так настойчиво мог звонить лишь один человек… Хотя и не хотелось снимать трубку, Вадим Федорович все-таки со вздохом снял ее. Как он и предполагал, это был Николай Петрович Ушков.

— Долго же ты спишь, дружище! — бодро, с веселыми нотками в голосе, заговорил старый приятель. — Ты выгляни в окно — что творится! Есть у нас белые ночи, а теперь — белое утро!

Вадим Федорович подумал, что Ушков к природе равнодушен, чего это он разошелся: белая ночь, белое утро! И тут Николай Петрович сообщил, что в январском номере московского журнала появилась большая статья Николая Лукова, в которой он, делая обзор современной литературы, гневно обрушился на творчество Вадима Казакова… Непонятно только, почему он не «лягнул» последний роман, вышедший в прошлом году, а раздраконил две книги, вышедшие пятнадцать лет назад.

— Ты, старина, не расстраивайся, — рокочущим баритоном говорил в трубку Ушков. — Статья серая, как и сам автор, бездоказательная. Вначале он взахлеб хвалит именитых, причем вопреки здравому смыслу за их последние слабые произведения, пресмыкается перед литературными авторитетами, ну а в середине — надо же показать свою смелость! — пытается вымазать в дерьме тебя… Вообще-то статья подлая, за такие публикации бьют по морде. Приводит, глупец, отрывки из твоих романов, так они настолько ярче и