корреспондентом, кажется теперь в Молдавию…

— Ты можешь гордиться своим братом!

— Я братом горжусь, тобой, а когда же мною будут гордиться?

— Я и сейчас тобой горжусь, — серьезно заметил Вадим Федорович. — Умная, красивая, не умеющая скрывать своих чувств… Ну ладно, рассказывай, — сказал он, уплетая котлеты с картошкой. Про себя он заметил, что Оля и словом не упомянула о матери.

— Что еще рассказывать? — округлила свои подведенные светло-карие глаза дочь. — Я и так тебя новостями засыпала! Да, вспомнила: Миша Дерюгин звонил, спрашивал, когда приедешь…

— Где твоя мать? — прихлебывая крепкий чай из своей любимой большой кружки с синим цветком, равнодушно спросил он.

— Разве моя мать, — сделав упор на слове «мать», произнесла Оля, — не твоя жена?

— Не хочешь — не рассказывай, — пожал он плечами.

Не то чтобы он вдруг запереживал — они уже несколько лет не поддерживали с Ириной супружеских отношений, — просто вдруг почувствовал, что привычное течение жизни в этом доме нарушилось. Вот только к лучшему или худшему — он этого еще не знал.

— Она сама тебе все расскажет, — вздохнула дочь.

И действительно, Ирина, вернувшись в одиннадцатом часу, все ему выложила. Причем в не свойственной ей форме. Последние годы они избегали портить друг другу настроение. Держались как хорошие квартиранты, у которых все общее: квартира, дети… Пожалуй, и все. Остальное принадлежало каждому в отдельности — это свобода, независимость, работа.

Ирина Тихоновна выглядела сегодня на диво помолодевшей, правда, и косметики на ее полном круглом лице было наложено больше, чем обычно. Чувствовалось, что она стала еще тщательнее следить за собой, молодиться, даже вроде немного похудела, что явно пошло ей на пользу. Однажды вечером, столкнувшись с женой в ванной комнате, Вадим Федорович ужаснулся: на ее лице была наложена маска из сметаны и огурцов. Про такое он и не слыхивал. Не так уж часто вспоминая жену, он почему-то чаще всего мысленно видел ее в сметанно-огуречной маске с дикими вытаращенными глазами…

Оля деликатно оставила их вдвоем на кухне, даже прикрыла дверь. Ирина Тихоновна села напротив, налила в чашку чай, однако пить не стала, зато раздражающе помешивала сахар мельхиоровой ложечкой. Вадим Федорович косился, но молчал… Впрочем, скоро он забыл про эту мелочь.

— Я не хотела тебе писать в Андреевку, — начала жена, — тебе там так хорошо работается…

— Не хотела выбивать из колеи? — вставил Вадим Федорович.

— Я не знаю, может, та жизнь, которую ты ведешь, тебя и устраивает, — продолжала Ирина Тихоновна. — Мы с тобой давно не любим друг друга, стали чужими, не интересуемся делами… Ты, наверное, даже не знаешь, что я получила премию Союза художников РСФСР за рисунки к детской повести?

— Поздравляю, — сказал он. Он действительно об этом не знал.

— Я не читаю твои книги не потому, что ты плохо пишешь, просто твой голос звучит в моих ушах, раздражает…

— Спасибо за откровенность!

— Моей откровенности тебе сейчас с избытком хватит, — нервно хохотнула она. — Хватит на целый роман…

— Давай не будем задевать наши профессиональные дела, — попросил он.

— Мы с тобой вырастили детей, — в том же тоне говорила она. — Они на нас не могут быть в обиде: ни ты, ни я ничего для них не жалели… Ну а то, что они больше любят тебя, не моя вина. Как же, ты — яркая личность! Писатель!

— Я же тебя просил!

— Кто там у тебя есть, на это мне наплевать. Женишься ли ты или нет, — я думаю, что нет, — это мне тоже безразлично. Но я должна была подумать и о себе. Не оставаться же мне на старости лет соломенной вдовой? Дети — взрослые, не сегодня завтра разлетятся, обзаведутся собственными семьями. Андрей, по-моему, скоро женится. А мой бабий век недолог. Короче, милый муженек, я ухожу от тебя. Кажется, мне выпал последний шанс устроить свою жизнь… Еще немного — и будет поздно. У Федичева год назад умерла жена, недавно он сделал мне предложение. Ну, кто такой Федичев, надеюсь, тебе не надо говорить?

— У него борода синяя? — поинтересовался Казаков.

— Синяя? О чем ты? — непонимающе уставилась на него Ирина Тихоновна. На миг лицо ее стало растерянным. — Ты вечно шутишь! Если бы ты знал, как я ненавижу твои дурацкие шуточки!

— На роман это не потянет, даже на захудалую повесть, разве что на коротенький рассказ, — сказал Вадим Федорович, ругнув себя за то, что и сам коснулся своей профессиональной темы.

— С Андреем и Олей я уже переговорила: они остаются с тобой. В квартире я не нуждаюсь, у Федичева — прекрасная жилплощадь, у него и у меня — мастерские, так что твои квартирные интересы ничуть не пострадают… Впрочем, ты почти и не живешь в городе. О разводе я уже позаботилась: тебе нужно только подписать заявление. Надеюсь, ты не станешь чинить никаких препятствий?

— Я могу лишь поблагодарить тебя за активность и бурную деятельность, — помолчав, серьезно ответил он. — Не ты — я так бы до скончания века и жил между небом и землей.

— Это твое привычное состояние, — не удержалась и подковырнула Ирина Тихоновна. Она достала из сумочки сигареты в красивой красной коробке, цилиндрическую электронную зажигалку и закурила.

— Вроде бы ты раньше не курила? — удивился он, отводя руками дым от лица. Он сам не курил и не любил, когда рядом дымили другие.

Глаза Ирины Тихоновны вдруг повлажнели, нижняя губа мелко задрожала, но она справилась с собой и сквозь слезы ослепительно улыбнулась. Ее улыбку тоже показалась ему новой, незнакомой. Так натренированно улыбаются кинозвезды с экрана. Черт возьми; действительно, он помнил Ирину прежней, мягкой, уступчивой, скромной, а сейчас перед ним сидела решительная, напористая женщина, которая за свое бабье счастье готова глотку перегрызть! Когда все это пришло к ней? И от кого? Уж не от Федичева ли? Тогда они воистину достойная пара! Так круто повернуть свою судьбу может только человек с сильной волей. Помнится, когда он уезжал в Андреевку, Ирина заботливо сложила ему в сумку выглаженные рубашки, приготовила в дорогу еду, даже проводила до машины…

— Знаешь, что тебя ждет в будущем? — спокойно сказала она, выпуская голубой дым немного в сторону.

— Ко всему прочему ты еще стала и гадалкой? — усмехнулся он.

— Одиночество. Быть тебе до конца своей жизни одиноким бирюком, — безжалостно заявила она. — Тебе не нужна семья, дом, забота — ты все умеешь сам.

— Разве это плохо?

— Я ведь помню, каким ты был, когда мы познакомились у Вики Савицкой на даче: веселым, остроумным, компанейским… А потом твои романы, повести высосали тебя без остатка. Ты превратился в машину для написания книг. Я знаю, что твои книги нравятся людям, за ними гоняются, — наверное, тебе это льстит, — но ведь о тебе не пишут в газетах-журналах, у нас дома не было ни одного критика- литературоведа, кроме Ушкова… О тех, кто начинал вместе с тобой, уже книги написаны, лауреатами стали, а вокруг тебя заговор молчания. Ты почти не встречаешься с писателями, артистами, кинорежиссерами, а ведь многое решается при личном общении, за столом, в кругу друзей, а у тебя и друзей-то почти нет… Не делай такие глаза, есть у тебя один друг… замминистра! А что он сделал для тебя? Помог выпустить в Москве книгу в подарочном издании? Или несколько томов избранного? Как же, вы с ним на эту тему даже не разговариваете! Вы выше житейских благ, вас волнуют лишь проблемы мироздания… Ты, как волк в лесу, сидишь в своей Андреевке и пишешь, пишешь…

— Может, ты и права, — вздохнул он, удивляясь ее красноречию. Давно не слышал он от Ирины таких длинных речей.

— Права, дорогой, ой как права! Не умеешь ты жить. Ну и чего ты в конце концов добьешься? Умрешь, а потомки тебя прославят? Но другие-то, кто поумнее тебя, хотят красиво и богато жить сейчас, их мало волнует то, что будет потом…

— Потом для них ничего не будет, — прервал ее, задетый за живое, Вадим Федорович. — Всегда так