— Гляжу, стоишь и смотришь на болото… — весело заговорила женщина. — Тебя что, леший заворожил, что ничего не видишь и не слышишь?

— Я тут мальчишкой воевал… А жил вон там, — кивнул он на небольшой, заросший папоротником ров. — Это все, что от нашей землянки осталось.

— Меня тогда еще и на свете не было, — сказала она, посерьезнев. — А почему здесь так много ямок?

— Это воронки. Нас бомбили, обстреливали из минометов.

— Господи, какие страсти! Мама рассказывала, как бомбили Андреевку. В дом Суворовых, что живут напротив, попала бомба. Сразу троих убило, а в нашем доме до сих пор в бревне ржавеет осколок.

Хотя голос ее был грустным, однако в глазах не было большой печали. Кто войну не пережил, тот воспринимает ее как далекую историю, хотя в Андреевке нет семьи, где бы война и оккупация не унесли близкого человека. Галя наступила ногой на еловую шишку — та с писком вдавилась в мох. Куртка у нее распахнута, грудь распирает васильковую кофту, в глазах снова появился озорной блеск, губы тронула легкая улыбка.

— Тихо-то как! — Закинув руки за голову, она потянулась всем своим округлым сильным телом. Кофта на груди затрещала, и маленькая матовая пуговица упала к ее ногам. — Чего ты вспомнил про войну? Раз жив-здоров, думай о живых…

— О них… — кивнул он на болото, — тоже нельзя забывать.

— Пойдем отсюда, Вадим, — сказала она. — Пойдем…

Лес был пустынным и весь просвечивал, листья и хвоя под ногами шелестели, негромко выстреливали сучки, седой мох постепенно сменился на зеленый, сосны стали реже встречаться, все больше березы и осины. Меж стволов заголубело Утиное озеро. В Андреевку нужно было поворачивать направо, но Галя свернула к озеру. Вадим Федорович шел за ней, он с удовольствием смотрел на крепкие ноги женщины, шагавшей впереди. Иногда Прокошина оборачивалась, в глазах ее смех, мелкие зубы покусывали полную нижнюю губу. Наверное, ей стало жарко, и она на ходу стащила с себя куртку, теперь он видел, как играют ее крутые бедра. Она ничего не говорила, лишь взглядом манила за собой, дразнила белозубой улыбкой, черные волосы спадали на шею, когда сверху падал яркий свет, они матово сияли. Под сосной, где желтой хвоей все было выстлано вокруг, Галя Прокошина внезапно остановилась, повесила корзинку на нижний сук, для чего ей пришлось приподняться на цыпочки. Повернувшись к Казакову, она за отворот плаща притянула его к себе, ее губы коснулись его щеки, впились в его губы.

— И что же вы теперь за мужики такие? — Оторвавшись от него, рассыпала она мелкий журчащий смех по лесу. — Боитесь до бабы дотронуться…

Потянула за собой на мягкий пружинящий мох, он совсем близко увидел ее большие карие глаза с расширившимися зрачками, ощутил горячее дыхание и нежный дурманящий запах багульника от ее густых черных волос…

Позже, когда она, отойдя за куст орешника, привела себя в порядок и они пошли рядом по лесной дороге в Андреевку, он то и дело ловил на себе ее теплый, изучающий взгляд. В ее карих глазах еще колыхалась жаркая дымка, на круглых щеках рдели два яблочных пятна, походка будто стала тяжелее, увереннее.

— Что ты на меня так странно смотришь? — не выдержав, спросил он.

— А ты мужи-ик! — протянула она, облизнув розовым языком нижнюю припухшую губу. — Настоящий мужик!

И ему вдруг сделалось весело от этих простых, но искренних слов молодой женщины.

Не доходя до длинного, как сарай, бывшего клуба, Вадим Федорович крепко взял ее под руку и повел в невидимый за ольховыми кустами овражек, знакомый ему еще с юных лет. Сердце его радостно бухало, полная, но упругая рука женщины, казалось, пульсировала в его пальцах. Она даже не спросила, куда он ее ведет, шагала рядом и улыбалась.

— Ой, Вадим, что же ты раньше-то меня стороной обходил? — шептала она. — Я сколько ночей не спала, ждала, когда ты постучишь в окошко…

— Спасибо тебе, Галя, — вырвалось у него.

— За что? — удивленно посмотрела она ему в глаза. — Это тебе спасибо, что не оттолкнул меня…

— Какая осень, а? — счастливо рассмеялся он. — Утром встал и пошел в лес. На душе такая тоска, а сейчас светло, солнечно, ей-богу плясать хочется!

— Чудной ты! — рассмеялась и она и вдруг помрачнела. — Господи, а что, если я в тебя влюбилась, Вадим?!

— Не надо, — все еще улыбаясь, произнес он. — Видно, я не приношу счастья женщинам. Бросишь ты меня…

— Ты сам уйдешь, Вадим, — негромко произнесла она. — И не говори ничего… Я ведь знаю.

— Ничего ты не знаешь!

— Ладно, милый, не будем заглядывать вперед, — снова рассмеялась она. И ему очень понравился ее смех. — Пришло ко мне знаешь что? Мое бабье лето…

— Бабье лето, — повторил он. — Наше с тобой бабье лето, Галя…

Вадим Федорович не поверил своим глазам: по дороге, ведущей от шоссе к Андреевке, неторопливо шагал со спортивной сумкой через плечо Павел Дмитриевич Абросимов. Он был в светлом костюме, синей рубашке с распахнутым воротом, на ногах желтые штиблеты. Изрядно поседевшие волосы еще дальше отступили ото лба. Павел Дмитриевич остановился под могучей сосной, задрав голову, стал вглядываться в гущу ветвей. Что он там обнаружил, Вадим Федорович не понял. Может, дятла? Стука не слышно. На полном, не тронутом загаром лице двоюродного брата появилась улыбка. Почему он не на машине? В Андреевку он обычно приезжал по большим семейным праздникам на персональной «Волге». После того как умер его отец — Дмитрий Андреевич, стал наведываться сюда еще реже. Заместитель министра! У него дел невпроворот.

Первое движение Вадима Федоровича было окликнуть друга и спуститься с железнодорожной насыпи вниз — Казаков возвращался со своей ежедневной прогулки к висячему мосту через Лысуху, — но что-то остановило его. Павел Дмитриевич поставил сумку на обочину, снял пиджак и, поплевав на ладони, полез на сосну. Нижний сук, за который он ухватился, с громким треском обломился, и заместитель министра тяжело шлепнулся на усыпанную иголками и шишками землю.

Казаков рассмеялся. Абросимов довольно легко для его комплекции вскочил на ноги, отряхнул брюки и уставился на Казакова.

— Ты это, Паша, или не ты? — кричал тот с насыпи. — А где черная «Волга»? Личный шофер? Дал бы правительственную телеграмму — мы бы тут оркестрик организовали!..

— Я боялся, что тебя не застану, — улыбался Абросимов. — Звонил в Ленинград, сказали, что ты здесь, но в любой момент можешь уехать.

— Зачем же я тебе так срочно понадобился?

Павел Дмитриевич по травянистому откосу полез на насыпь, но, вспомнив про пиджак и сумку, вернулся за ними. Когда он поднялся, на лбу заблестели мелкие капли пота.

— Денек-то нынче чудо! — расцеловавшись с другом, произнес он. — Давно я так свободно не ходил по лесу, не любовался природой!

— Все больше на пальмы да на синее море? — поддел Вадим Федорович.

— На море тоже хорошо, — добродушно заметил Абросимов. — Будто ты туда не ездишь?

— И все-таки как ты тут очутился, один, без машины? — удивлялся Вадим Федорович. — Или она на шоссе тебя дожидается?

— Помнишь у моста зеленый луг и огромные сосны? — не отвечая на вопрос, вспоминал Павел Дмитриевич. — А подальше, за дорогой, мы с тобой еще до войны раскапывали железки такие… Вспомнил