В Константинополе царили тревога и раздор. Защищавшие его войска состояли в основном из католиков (их было почти три тысячи), по большей части венецианцев и генуэзцев, и невольно возникали сомнения в их способности к согласованным действиям. Султан же имел в городе могущественную «пятую колонну» — противников объединения церквей во главе с Георгием Схоларием. Многие из них были готовы и к шпионажу, к саботажу и к измене. В итоге произошло то, что должно было произойти: в конце мая султанские войска вошли в Константинополь, а последний византийский император пал, защищая свой город.

Потрясенный Запад, казалось, вышел из оцепенения. Город на Босфоре погиб «объявленной смертью». Но, судя по реакции христианской Европы, можно предположить, что никто в ней всерьез не верил, что Константинополь может пасть. Его падение было воспринято как страшное предзнаменование конца света, как доказательство того, что отныне невозможно победить турок и остановить их продвижение.

Османские захваты в Эгейском море и на Балканах уже приучили европейцев к мысли, что их континент больше не является неприступным для мусульман (каковым, за исключением Пиренейского полуострова, он оставался с XI века). Но именно в результате падения «нового Рима» идея крестового похода стала связываться с идеей защиты Европы. Эней Сильвий Пикколомини выразился предельно ясно: «В прошлом мы получали раны в Азии и в Африке, то есть в чужих странах. Но сейчас нам нанесли удар в Европе, на нашей родине, в нашем собственном доме. Возможно, кто-то возразит, что турки уже давно из Азии перебрались в Грецию, те же монголы обосновались в Европе, а арабы, преодолев Гибралтарский пролив, заняли часть Испании. Но мы никогда еще не теряли города или другого места, сравнимого с Константинополем»[24]. И именно о Европе в первую очередь думал богемский король Иржи Подебрад, который предложил создать политический союз европейских государств. Этот документ должен был стать постоянной институционной базой для борьбы с турками. Но Подебрад, пусть даже не очень активно и не всегда последовательно, поддерживал чашников, последователей Яна Гуса. Пройдет еще немного времени, и Рим объявит против него тот самый крестовый поход, который он хотел организовать против неверных.

Как бы то ни было, Европа была полна различного рода воззваниями и проектами крестового похода. Николай V на этот раз дал понять, что готов действовать. Получив известие о катастрофе (ему сообщил о ней венецианский сенат письмом от 29 июня), Папа распространил его среди тех итальянских правителей, которые в тот момент вели войну за миланский герцогский трон. Николай V призвал их немедленно прекратить междоусобицу, чтобы выступить единым фронтом против угрозы со стороны варваров. Его призыв достиг цели. Сколь бы ни были весомы основания полагать, что падение Константинополя ударило прежде всего по Венеции (которая, впрочем, уже давно позаботилась о своей безопасности, установив дружественные отношения с султаном), неизбежно напрашивался тревожный вопрос: в какой степени угроза нависла над всей Европой? В частности, Неаполитанское королевство могло опасаться нападения со стороны не только турок, но и тунисского эмира Абу Умара Усмана. Вдохновленный, очевидно, взятием Константинополя, он совершал набеги на европейские берега, захватывая христиан и обращая их в рабство, а также планировал вторжение на Сицилию.

Однако реакция на многочисленные угрозы оказалась не совсем такой, как предполагал Папа. Генуе, например, было только на руку, что тунисцы доставляют беспокойство арагонцам: более того, генуэзские корсары занимались тем же самым. Что же касается Константинополя, то генуэзцы постаралась спасти то, что еще поддавалось спасению. Власти республики в спешном порядке передали султану просьбу не трогать генуэзский квартал в Галате и одновременно уступили свои черноморские владения Банку Сан-Джорджо[25]. В то же время генуэзский правитель острова Лесбос, Джованни Джустиниани Лонго, не пожалел ни средств, ни людей, ни себя самого для защиты Константинополя. Венеция отказалась от политики территориальной экспансии, проводимой при доже Фоскари (1425–1454) и вновь обратила свое внимание в сторону моря. Одновременно она предприняла шаги, чтобы достичь соглашения с султаном. Что же до Милана, то его новый герцог, Франческо Сфорца[26], поначалу был даже обрадован падением Константинополя, сулившим Венеции множество проблем. Он не высказывался прямо в этом смысле, но некоторые его заявления звучали весьма определенно: «Во всех этих несчастьях виноваты венецианцы, и будем надеяться, Бог их за это накажет»[27]. Было ясно, что поспешно заключенный мир с Венецией отражал озабоченность миланского герцога не турецкой угрозой, а притязаниями на Милан со стороны французской короны, которые были весьма возможны, принимая во внимание родство между Висконти[28] и герцогами Орлеанскими. Падение Константинополя и окончание Столетней войны, хоть и в разной степени, стали причинами и мира, заключенного в Лоди[29] , и так называемой «политики равновесия», которая, хотя и не всегда последовательно, проводилась затем в Италии на протяжении сорока лет. Венецианцы и флорентийцы продолжали дружно игнорировать османскую проблему. В то же время в соглашениях Итальянской лиги по настоянию неаполитанского короля было указано, что союз должен однозначно восприниматься как первый шаг к совместной военной операции, которая избавит Италию и весь христианский мир от турецкой угрозы. Следует заметить, что «крестовый поход как конечная цель не упоминается в основополагающем документе Итальянской лиги, подписанном государствами с многовековой историей, но он упоминается в документе, заявляющем о верности лиги Папе».

Понтифик, со своей стороны, был полон решимости осуществить крестовый поход. Его настойчиво подталкивал к этому и секретарь императора Фридриха III, уже знакомый нам Эней Сильвий Пикколомини, епископ Сиенский, утверждавший, что Папа, потрясеннный известием о падении Нового Рима, готов принять на себя как политическое, так и военное руководство будущей масштабной экспедицией. Архиепископ Митилены Леонард Хиосский — который, как и Исидор Киевский, оказался непосредственным свидетелем падения Константинополя, был ранен и захвачен в плен, — составил для понтифика свой знаменитый отчет «Об оставлении и утрате города Константинополя» («De urbis Constantinopoleos iactura captivitateque»). В нем он ясно указывает, на ком лежит ответственность за происшедшее: на греках, настроенных против церковного объединения, на слабых и лицемерных западных христианах, озабоченных только собственной безопасностью и устройством собственных дел, и на самом Джустиниани Лонго, которому Генуэзская республика поручила защиту города.

30 сентября 1453 года Николай V издает буллу о крестовом походе «Хотя церковь христова» («Etsi Ecclesia Christi»), являющуюся красноречивым свидетельством тревог того времени. В ней снова говорилось об османском султане как о прообразе Антихриста, о красном драконе Апокалипсиса, а далее, естественно, следовали обычные в таких случаях указания об индульгенциях, о десятине, которую надлежало собрать со всего христианского мира, об отлучении от церкви и наложении интердикта на любого, кто так или иначе будет оказывать помощь туркам.

Поначалу казалось, что призыв услышан. Император демонстрировал, что его намерения неизменны. Герцог Бургундский во время праздника в Лилле дал торжественный обет принять участие в крестовом походе. Эта клятва, сделанная в духе рыцарских традиций, получила название «Обета фазана» (Voeux du faisan). Альфонс Великодушный делал подобные же заявления и одновременно не скупился на дифирамбы в адрес Скандербега, называя его своим главным полководцем. С Балкан поступали известия, внушавшие оптимизм: казалось, что сербы, венгры и албанцы намерены выступить единым фронтом против османского наступления. Тем временем Папа по старой традиции, идущей от времен Григория X и Лионского собора 1274 года, настойчиво требовал писать трактаты, отчеты и воспоминания. Это помогло бы лучше узнать турок и в то же время выработать наиболее эффективные формы организации будущего решающего крестового похода.

На самом же деле христианские правители относились друг к другу враждебно и вовсе не собирались ввязываться в войну, которая принесла бы пользу одним государствам за счет других. Балканская политика неаполитанского короля и его дружба со Скандербегом вызывали обеспокоенность у Венеции, которая