— На объединении «Ленинец» проводятся учения по линии гражданской обороны.

Регистрацией событий и формальным участием в том или ином мероприятии дело, разумеется, не ограничивалось. Руководство требовало творческого подхода к решению стоящих перед Управлением задач. И снизу шли инициативные предложения.

Проникновение западной массовой культуры, увлечение молодежи рок-музыкой, нетрадиционной живописью вызывало беспокойство в обкоме. Идейное здоровье ленинградцев подвергалось постоянным испытаниям и воздействию извне. Требовались срочные меры, и чекистов просили дать предложения. Вопреки ожиданиям обкома, Пятая служба высказалась не за ужесточение санкций против поклонников Запада, а всего лишь за объединение всех неформальных писателей, музыкантов и художников под одной крышей, с тем чтобы облегчить КГБ и соответственно обкому управление процессами, проходящими в среде неформалов. В результате этой инициативы через агентуру Управления был сколочен первый в Ленинграде «рок-клуб», затем отдельным сборником «Круг» в государственном издательстве опубликована художественная проза и стихи «непризнанных» писателей, состоялось несколько выставок самодеятельных живописцев.

Хотя я не имел прямого отношения к надзору за деятельностью творческой интеллигенции в городе, мой интерес к ней был известен многим сотрудникам Управления и они нередко обращались ко мне за консультациями. Однажды мне принесли записку, адресованную в обком, с предложением не выпускать в загранкомандировку дирижера Темирканова в связи с его намерением остаться на Западе. У меня вызвала сомнение правдоподобность этого сообщения, так как Темирканов отличался патриотическими настроениями, несмотря на неудовлетворенность положением театрального дирижера.

«Откуда у вас эти материалы?» — спросил я работника Пятой службы. «Из сводки подслушивания его разговора с художественным руководителем театра», — последовал ответ. Я предложил принести мне сводку, чтобы самому разобраться. Из пространного документа объемом не менее пятидесяти страниц выяснилось, что Темирканов во время застольной беседы со своим сослуживцем горько жаловался на задержку с решением вопроса о его назначении на должность дирижера Ленинградской филармонии вместо болеющего Мравинского. «Будь я на Западе, — говорил Темирканов, — меня бы приглашали на работу лучшие оркестры мира, а здесь — полнейшая бесперспективность. Вот поеду в Лондон и там сразу получу приличное место. Не хочу больше унижаться перед местными чиновниками». Эта фраза, по-видимому, и легла в основу докладной о нежелательности выезда Темирканова на гастроли в Англию. Казалось бы, все ясно — намерение остаться на Западе есть…

Я читал документ дальше. Через десять-пятнадцать страниц Темирканов возвращается к вопросу о поездке в Лондон и говорит: «На кой черт мне сдался этот Лондон! Ну, куплю там пару хороших ботинок, еще что-нибудь, но ведь дело не в этом! Простор нужен для творчества, раскрепощенность!» Вновь он сокрушается по поводу задержки с освобождением Мравинского от должности…

Я пригласил работника Пятой службы к себе, вернул ему документы и отчитал за попытку ввести обком партии в заблуждение относительно истинных намерений Темирканова.

Освоение премудростей внутренней контрразведки не заняло у меня много времени. С точки зрения решения оперативных вопросов я был наделен весьма большими полномочиями, имел право давать санкции на заведение дел по проверке советских и иностранных граждан, подслушивание их телефонов и квартир, перлюстрацию корреспонденции, организацию визуального наблюдения, тайное проникновение и обыски в жилищах проверяемых лиц.

Через полгода после прибытия в Ленинград я получил просторную квартиру в доме на набережной Невы, напротив музея — домика Петра I. Моими соседями оказались секретари обкома, видные деятели культуры, начальники милиции, погранвойск и сам Носырев. Через двор проживали Григорий Романов и Юрий Соловьев, чуть поодаль — председатель горисполкома Лев Зайков.

Моя дача в Солнечном тоже располагалась рядом с дачами ленинградской партийной элиты. В трехстах метрах плескались волны Финского залива, и я взял за правило каждое утро с мая по октябрь проплывать по полкилометра в бодрящей воде.

Постепенно налаживался быт, благоустраивалась и обставлялась новая квартира. Стареющие отец с матерью, сменившие в свое время ленинградскую площадь на Подмосковье, теперь часто жили у меня. Отец очень волновался из-за моего перемещения по службе и никак не мог понять, что стоит за этим решением.

В 1981 году из Москвы донеслись слабые сигналы, свидетельствовавшие о возможных переменах в моей судьбе. На конкурсе учебных пособий ПГУ моя монография «Внешняя контрразведка», написанная в соавторстве с бывшими коллегами, получила первую премию, и я был отмечен, наряду с гонораром, грамотой Крючкова. В то же время МВД Болгарии наградило меня медалью «100 лет со дня освобождения от оттоманского ига». Вручили мне медаль и от имени МВД Монголии.

Сохранив пропуск в здание ПГУ в Ясенево, я как-то, будучи в Москве, зашел к Крючкову. Встретил он меня сдержанно-приветливо. «Потерпите еще немного, — сказал он в ответ на мой вопрос о сроках возвращения в Москву. — Я вам обещаю, что минимум через пару лет вы снова будете работать в разведке». — «Pazienza, pazienza!!» — воскликнул я, горько усмехаясь. «Что это означает?» — испуганно дернулся Крючков. «По-итальянски — значит «терпение». Но помните вещие слова: «Русские медленно запрягают, но быстро ездят», — ответил я. «Вы что, итальянский знаете? — насупился Крючков. — А чьи это слова вы цитировали?» — «Итальянского я не знаю, так, отдельные выражения, а слова эти, кажется, принадлежат Бисмарку».

Мы распрощались сухо, и я не видел его с той поры много лет.

Между тем в Центре творилось что-то непонятное. Панический циркуляр о возможном ядерном апокалипсисе, разосланный за подписью Андропова во все органы КГБ, вызывал тревогу и недоумение. «Никогда со времени окончания войны, — говорилось в циркуляре, — не была международная обстановка столь взрывоопасной, как в настоящее время…»

Странно. По-прежнему внимательно слушал я западное радио, регулярно читал американскую периодику, но не отмечал ничего, оправдывавшего алармистские настроения Центра. Они, скорее всего, отражали маразматическое состояние умов нашего руководства, его неспособность справиться с кризисными явлениями в жизни страны и напуганность речами президента Рейгана.

Неожиданно Андропов переместился на работу в Секретариат ЦК. Для многих отстранение его от КГБ выглядело как признак возможного скорого ухода с политической арены. Назначенный на его место Виталий Федорчук пользовался в КГБ репутацией костолома, грубого, чванливого администратора. Он не замедлил проявить себя в этом качестве вскоре после занятия председательского кресла на Лубянке. Из Центра посыпались написанные топорным, жестким языком приказы и указания. В них не содержалось ни грана нового, но подавались они чуть ли не как откровения Иоанна Богослова. Чекистские коллективы бурлили. Я же, наоборот, погружался в состояние брезгливого равнодушия к происходящему.

Смерть Брежнева вывела меня из оцепенения. Я воспринял избрание Андропова руководителем партии и государства с подъемом, но радость моя была скоротечна: через неделю скончался от инсульта отец. Я прилетел из Ленинграда похоронить его в московской земле, к которой он так привязался. Он до последних дней так и не примирился с моим отъездом из столицы…

В Ленинграде возвышение Андропова возымело оздоровляющий эффект. Носырев стал ко мне более чуток и внимателен, в обкоме на меня вновь начали посматривать с повышенным интересом. За спиной я слышал разговоры: «Ну, теперь Носыреву недолго осталось сидеть в начальниках. Калугин подпирает его».

Ранее мне эпизодически поручали организацию встреч высокопоставленных гостей из социалистических стран. Теперь это превратилось в обыденное явление. От имени руководства Управления я принимал и развлекал министров внутренних дел Вьетнама, Кампучии, Лаоса, Южного Йемена, начальников разведки Кубы, Перу. Мне понравился министр внутренних дел Никарагуа Томас Борхе, с которым у меня установился теплый, дружеский контакт. На обеде в его честь я предложил тост за коммунистов-единомышленников, провоцируя тем самым Борхе на ответную реакцию. К моему удовлетворению, он не только поддержал тост, но и заявил о стремлении его ведомства рука об руку сотрудничать с КГБ. Позже, как мне сообщили из Москвы, он поставил вопрос о направлении меня советником КГБ в Манагуа, но сменивший Федорчука Виктор Чебриков это предложение не поддержал.

К осени на горизонте забрезжили радужные перспективы. Меня пригласили на учебу в Москву и