вилле КГБ в окрестностях Москвы.

Когда я вместе с еще одним сотрудником прибыл в аэропорт Шереметьево, там уже толпилась группа старших офицеров ГРУ во главе с генерал-лейтенантом. Мы представились друг другу. «Чеботарев поедет с нами, — безапелляционно объявил генерал-лейтенант. — Таково распоряжение Ивашутина». — «Нет, он поедет со мной, — ответил я. — Таково указание Цинева». Гээрушники насмешливо посмотрели на нас. Они явно рассчитывали на свое численное превосходство. Но я уже знал, как надо действовать. Извинившись, я отошел в сторону и быстро взбежал на второй этаж в кабинет представителя КГБ в Аэрофлоте. У меня имелась предварительная телефонная договоренность об оказании им помощи в случае необходимости. Сейчас такая помощь была нужна. Надо просто просить открыть ворота аэропорта, и мы подъедем к трапу самолета.

Через полчаса вместе с Соболевым и Чеботаревым мы выезжали с летного поля. Сгрудившись у ворот, нас ожидали генерал-лейтенант и его свита, запоздало обнаружившие исчезновение своих соперников. Пришлось выйти из автомашины, чтобы соблюсти декорум и пожелать военным коллегам доброй ночи. Однако генерал-лейтенант, сменив на этот раз тон, попросил заехать к Ивашутину. Я отказался. «Неужели мы будем ссориться из-за какого-то негодяя?» — уже примирительно сказал он. Не хотелось портить отношения с людьми, о которых у меня сохранились теплые воспоминания по Вашингтону. В конце концов, делаем одно дело. Я позвонил Циневу и, коротко доложив обстановку, предложил во изменение первоначального указания заехать на полчаса к Ивашутину. «Хорошо, — согласился Цинев, — но не упускай Чеботарева из виду ни на секунду».

В казарменного вида здании ГРУ на Хорошевском шоссе я никогда раньше не бывал. Мы шли по полутемным неуютным коридорам, мимо обшарпанных дверей, и я невольно сравнивал интерьеры крупного военного ведомства со штаб-квартирой разведки КГБ. Наше здание на Лубянке отличалось добротностью и, хотя было построено давно, всегда содержалось в порядке.

Мы вошли в приемную Ивашутина, и его адъютант немедленно скрылся за дверью, чтобы доложить о поздних гостях. Через мгновение он вернулся и попросил генерал-лейтенанта пройти вместе с Чеботаревым к начальнику. Я двинулся вместе с приглашенными, но был тут же остановлен адъютантом. «Вам не велено», — бросил он. «Что значит не велено, — грубо спросил я и дернул ручку двери. — Я выполняю приказ зам председателя КГБ Цинева, и вы не имеете права меня задерживать». Адъютант испуганно юркнул за дверь. По-видимому, упоминание Цинева подействовало на Ивашутина, в прошлом работавшего в КГБ и знавшего свирепый нрав брежневского ставленника.

Я вошел в кабинет и увидел ярость в глазах начальника ГРУ. Понять его было можно. Какой-то полковник из КГБ бесцеремонно ломится в покои руководителя военной разведки в то время, когда он хочет в доверительной беседе узнать подробности провокации, совершенной натовскими спецслужбами против его сотрудника. Эта удобная версия уже была заготовлена для внешнего употребления. Осталось лишь получить подтверждение из уст самого Чеботарева.

Но Чеботарев не оправдал надежд своего начальства. Он рассказал, как выехал из торгпредства на встречу с «оперативным контактом», как был задержан за нарушение правил уличного движения и доставлен в полицию из-за того, что не имел при себе водительских прав, как там ему неожиданно учинили допрос и он сообщил о своей принадлежности к ГРУ и характере выполняемой им разведывательной работы. «Тебя пытали, били? Почему ты во всем признался?» — допытывался Ивашутин. Чеботарев отрицал какое бы то ни было насилие, но высказал мысль о том, что в выпитом им в ходе допроса стакане воды могло содержаться какое-то расслабляющее средство, ибо он чувствовал себя безвольно. Он не скрывал, что бельгийцы его завербовали и дали задание по сбору информации. Частично он их требование удовлетворил, собирался передать дополнительные сведения, но потом испугался и вместо того, чтобы встретиться с сотрудником бельгийского Сюрте в городе, попросил убежища в американском посольстве в Брюсселе. После длительных опросов в ЦРУ он, не сумев адаптироваться в новой обстановке и скучая по родным, решил вернуться домой.

По мере того, как Чеботарев рассказывал о своих злоключениях на Западе, Ивашутин все больше мрачнел. Он, кажется, понял, что перед ним сидит обыкновенный трус, раскисший при первом столкновении с опасностью. Нескрываемое раздражение, с которым он встретил меня, уступило место вежливой любезности. «Что будем с ним делать?» — спросил он почти дружелюбно, когда Чеботарев закончил свое повествование. «С недельку мы поработаем с ним у себя, а потом передадим органам военной юстиции», — сказал я, вставая и прощаясь с Ивашутиным.

На следующий день на загородной вилле, обставленной со вкусом и обслуживаемой поваром и официантом, мы с сотрудниками группы безопасности начали опрос Чеботарева. Он проявил полную готовность к сотрудничеству, и в течение недели работа была завершена. Предстояло сделать выводы и предложения. На мой взгляд, страх за допущенную ошибку явился главной причиной предательства Чеботарева. Разумеется, сыграли роль и чисто человеческие слабости его характера, и неподготовленность к экстраординарной ситуации. Стоит ли жестоко наказывать за это человека, тем более что он набрался храбрости вернуться домой, заранее зная, что его ждет военный трибунал? Может быть, имеет смысл его помиловать и таким образом открыть путь к покаянию тем, кто уже оступился или в животном страхе за свою жизнь вот-вот соскользнет в пропасть? Я высказал свои соображения руководству. Не без возражений моя позиция в конце концов была одобрена. В докладной по этому вопросу на имя Андропова рекомендовалось:

— отдать Чеботарева под суд, как требовал того закон;

— по вынесении приговора ходатайствовать перед Президиумом Верховного Совета СССР о помиловании Чеботарева;

— в случае освобождения из-под стражи устроить его на работу по гражданской специальности за пределами Москвы, разрешив вернуться в столицу по истечении двухлетнего срока;

— широко довести до сведения сотрудников разведки КГБ и ГРУ, что всякий совершивший ошибку и даже преступление при исполнении служебных обязанностей не обязательно будет подвергнут наказанию, если он честно признается в содеянном и если нанесенный им ущерб будет носить ограниченный характер.

Мои предложения были приняты. Через полгода Чеботарев вышел из тюрьмы. КГБ помог ему получить место преподавателя французского языка в одной из школ Рязанской области. Надо полагать, что сегодня он как о кошмарном сне вспоминает те черные дни.

С делами ГРУ мне приходилось сталкиваться еще не раз. В решении одного из них принимал личное участие Андропов.

Как-то из одной крупной азиатской страны от агента в местной контрразведке поступило тревожное сообщение о разрабатываемых планах шантажа жены резидента ГРУ. Эта уже немолодая дама очень любила свою собаку, огромного кобеля, исполнявшего не только сторожевые функции. Собака отвечала даме пылкой взаимностью, и на базе этой документально зафиксированной патологии контрразведка намеревалась завербовать неверную подругу резидента. Обычная мера против готовящейся провокации — отозвать предполагаемую жертву из страны. В данном случае прямолинейное решение было отвергнуто из- за опасения провала источника и трудностей реализации материала в ГРУ по чисто этическим соображениям.

Выход, как ни парадоксально, предложили не профессионалы, а политик Андропов. Он посоветовал отравить собаку и закончить на этом дело. Резидента же после отпуска за границу не выпускать под предлогом наличия информации о готовящейся против него грубой провокации. Курьезная часть в этой далеко не смешной истории выявилась после того, как специалисты КГБ, изготавливающие различные яды для уничтожения людей, не смогли порекомендовать какого-либо рецепта, пригодного для собаки. Опять выручил Андропов, подсказавший, что крысиный яд вроде стрихнина может сработать. Он действительно сработал, но не убил собаку, а лишь парализовал ее тазобедренную часть и задние лапы. Такой исход всех, кроме главной виновницы, вполне устроил.

Еще одна сторона деятельности Управления «К» — компрометация лиц из числа бывших сотрудников ПГУ и членов их семей, чей выезд на постоянное жительство на Запад считался нежелательным. Совместно с внутренними органами КГБ искусственно создавались ситуации, в которые втягивали лицо, находившееся «в отказе». Документировали постельные сцены с подставленными «любовниками» и затем направляли за границу фотографии родственникам, мужьям, женихам. Изготовляли письма от реальных и несуществующих