Ей показалось, что некоторые из них жадно смотрят на армадцев, готовых к отъезду. Стена, разъединяющая их с миром, не так уж высока, и ее можно преодолеть, как собирается сделать Аум.

— Мы отправляемся через два дня, — сказала Любовница, и кровь так быстро отхлынула от сердца Беллис, что она почувствовала боль.

Она совсем забыла о своей миссии. Будущее Нью-Кробюзона зависело от нее. Она почувствовала, как уныние овладевает ею, ложится на нее тяжким грузом. «Нет, — тут же подумала она, — я не допущу этого, еще не поздно».

Членов экспедиции сообщение о скором отъезде обрадовало — больше не будет душного воздуха и ненасытных самок. Но Беллис отчаянно хотелось, чтобы у нее оставалось в запасе больше времени. Она снова вспомнила иссохшее тело, но быстро прогнала это воспоминание. Она боялась отчаяния.

В ту ночь, когда струподелы и какты провожали своих уязвимых товарищей к их постелям, Беллис сидела в одиночестве, массируя руку, глубоко дыша и пытаясь изо всех сил составить какой-нибудь план, найти способ попасть на корабль из Дрир-Самхера. Она даже рассматривала вариант бегства — отдаться на милость капитана Сенгка и остаться на его корабле. Или спрятаться там незаметно от команды. Все, что угодно, лишь бы снова увидеть Нью-Кробюзон. Но она знала, что это невозможно. Как только ее отсутствие обнаружится, Любовница прикажет обыскать корабли, и самхерийцы не смогут ей отказать. И тогда Беллис поймают и ее посылка не попадет к адресату, а Ныо-Кробюзону будет грозить страшная опасность.

И кроме того, осторожно напоминала она себе, до самхерийского корабля все равно никак не добраться.

Из соседней комнаты до Беллис донесся слабый звук, и она подошла к закрытой двери.

Это был голос Любовницы. Слов Беллис не могла разобрать, но уверенный, жесткий голос узнала безошибочно. Впечатление создавалось такое, будто Любовница тихонько что-то напевает, как мать — ребенку. Вполголоса и с очень сильным чувством. В этих звуках было нечто такое, отчего Беллис вздрогнула и закрыла глаза. От этой концентрации чувств у нее все поплыло перед глазами.

Беллис прислонилась к стене и слушала проявление эмоций, которых не разделяла. Она не могла понять, отражают они любовь или некую опустошающую разновидность одержимости. Но она все ждала, устремив взгляд на дверь, паразитируя, как комарихи, но только на чужом чувстве, в которое она погрузилась.

Прошло несколько минут, звуки смолкли, Беллис отошла от двери, и тут появилась Любовница. Ее тяжелые черты были спокойны. Она увидела, что Беллис смотрит на нее и встретилась с ней взглядом, в котором не было ни смущения, ни вызова. Кровь, как патока, сочилась из новой раны на лице Любовницы — длинный надрез шел от правого уголка рта через подбородок к ямке на шее.

Кровотечение почти прекратилось, и только несколько густых капель, похожих на капли пота, стекали по коже, оставляя на ней красный след.

Несколько секунд женщины смотрели друг на друга. У Беллис возникло такое чувство, будто они представители разных рас, которым никогда не понять друг друга. От этого ощущения пропасти между ними у нее закружилась голова.

В ту ночь Беллис поднялась через несколько часов после того, как все улеглись.

Она скинула с себя влажную простыню и встала. Воздух все еще был теплым, даже в эти темные часы. Она вытащила из-под подушки пакет Сайласа, отодвинула занавеску, тихо и осторожно прошла по комнате, где на своем топчане, окутанный тенью, лежал Флорин. Добравшись до двери, она прижалась к ней ухом, ощутила своей кожей ее неровности.

Беллис было страшно.

Она потихоньку выглянула в окно и увидела охранника-какта — тот брел по пустой площади от двери до двери, лениво проверял запоры, шел дальше. Он был на некотором расстоянии от Беллис, и она подумала, что могла бы открыть дверь и припустить бегом, так, чтобы он не увидел и не услышал.

А потом?

Небеса были темны. Ни угрожающих завываний, ни прожорливых, жаждущих крови насекомообразных женщин с когтями-пальцами и ртом-присоской. Беллис положила руку на задвижку и замерла в ожидании, что самка-анофелес как-нибудь проявит себя и тогда можно будет избежать встречи с ней (спрятаться легче, если знать, где она); в памяти всплыл мешок с костями, виденный — совсем недавно он был человеком. Беллис застыла, готовая в любую секунду открыть дверь.

— Что вы делаете?

Эти слова были произнесены за ее спиной взволнованным шепотом. Беллис повернулась, пальцы ее вцепились в сорочку. Флорин сидел на топчане и смотрел на нее из своей темной ниши.

Беллис шевельнулась, и он встал. Она увидела странные неловкие щупальца, торчащие из его груди. Он смотрел на нее — поза напряженная, подозрительная, словно вот сейчас бросится на нее. Но в то же время ведь он говорил шепотом, и это приободрило ее.

— Извините, — тихо сказала Беллис.

Чтобы слышать ее, он встал в проходе. На лице его было жесткое, недоверчивое выражение, какого она не видела прежде.

— Не хотела вас разбудить, — прошептала она. — Я только… Я должна… — Ее изворотливость подвела ее — она не знала, что сказать, что надо сделать. Она не находила слов.

— Так что вы делаете? — повторил Флорин. Говорил он неторопливо, сердито и не без любопытства, — на рагамоле.

— Извините, — снова сказала она. — Я почувствовала… — Она задержала дыхание и снова посмотрела на Флорина неподвижным взглядом.

— Открывать задвижку нельзя, — сказал он.

Флорин смотрел на пакет в ее руках, и Беллис, преодолевая себя, не пыталась спрятать его, нервно дергая пальцами. Наоборот, она держала пакет на виду, словно пустячную вещицу.

— Вы что — по нужде? Да? Придется вам воспользоваться горшком. Тут таких вещей не стоит стесняться. Вы же видели, что случилось с Уильямом.

Беллис напряглась, потом кивнула и с неподвижным лицом направилась к своей кровати.

— Постарайтесь уснуть, — сказал Флорин ей в спину и сел на свое ложе.

Остановившись у разделявшей их занавески, Беллис повернулась и бросила на него взгляд. Он сидел, явно дожидаясь, когда она уйдет к себе, и прислушиваясь. Она сжала зубы и задернула занавеску.

На несколько секунд воцарилась тишина, а потом Флорин услышал звук тонкой струйки, стук нескольких скупых капель. Он усмехнулся в свою простыню, а в нескольких футах, отделенная от него занавеской, поднялась с горшка Беллис, с лицом решительным и свирепым.

Но ярость и унижение не застили ее разум — перед ней забрезжило что-то, стало принимать очертания, превращаться в надежду, в план.