Эта заметка не прибавила ничего нового к тому, что уже было Николаю известно, тем более что письмо к оберфюреру Гофмайеру он все же написал, отпечатал на машинке и по почте отправил адресату.

Ночь на пятое августа была жаркая, душная. Воздух недвижим. Море застыло, словно раскаленный асфальт. В домах распахнуты окна, подняты занавески. Люди спали во дворах, на террасах, на крышах сараев.

В подвале дворничихи Манефы и вовсе не было воздуха — окно не откроешь, а дверь, ведущая на лестничную клетку, хоть и настежь, но прохлады не дает. На жаркой перине дворничихи, обливаясь потом, спал Фортунат Стратонович, его одолевали кошмары, во сне он хрипел, скрежетал зубами и выл от страха. Манефа дремала во дворе на лавочке возле белой акации.

Проснулась Манефа от скрипа ворот, открыла глаза и села, ослепленная ярким светом автомобильных фар. Во двор въехала черная крытая машина. Открылась в кузове дверка с решеткой, и на землю спрыгнули немецкие солдаты с автоматами. Офицер вылез из кабины шофера, он был без галстука и головного убора.

— Чего надо? — спросила Манефа.

— Твор-ник? — сказал по-русски офицер, расстегивая кобуру с пистолетом.

— Ну, я дворник! — У нее еще не прошел хмель, а вместе с ним и вызывающая самоуверенность.

Офицер вынул из кобуры пистолет и рукояткой ударил ее по лицу.

Манефа ахнула и закрыла ладонью окровавленный рот.

— Иди домой! Твор-ник! Иди! — почти ласково сказал офицер, подталкивая ее в спину пистолетом.

Манефа вошла в лестничную клетку и начала спускаться вниз.

Офицер включил яркий электрический фонарь. По ступеням гремели кованые сапоги немцев.

Манефа вошла в свою каморку и остановилась возле двери.

Электрический луч пробежал по комнате и остановился на «архангеле». Офицер что-то сказал по- немецки солдатам и выстрелил возле уха спящего. Скользнув по стене, пуля отвалила кусок штукатурки, пискнув по-комариному, отскочила в макитру с огурцами, разбив ее вдребезги...

Ничего не понимая, Фортунат Стратонович сел на кровати, утер рукавом с подбородка пьяную слюну.

— Это не есть сигуранца! Это геста-по! — мягко, ласково сказал офицер по-русски и на своем языке что-то бросил солдатам.

Гестаповцы вывернули полупустые ящики комода, нашли белую кожаную сумку — подарок «архангела» и передали офицеру.

Дворничиху и Фортуната Стратоновича вывели во двор, швырнули в кузов и приказали сесть на противоположные скамейки вдоль бортов.

Посередине, широко расставив ноги, стал солдат, положив обе руки на висящий на шее автомат.

Не выдержав, Фортунат Стратонович решил утешить всхлипывающую дворничиху:

— Не трусь, Манефа! Хозяин не допустит! Немчура обмишурилась!..

— Швейген![18] — бросил солдат.

Снова наступила тишина.

Минут двадцать спустя послышался топот сапог, немецкий говор, и в машину впихнули Млановича; он был в бриджах, ночной рубахе и комнатных туфлях на босу ногу.

— Я буду жаловаться немецкому консулу! — пригрозил он, барабаня кулаками в обшивку машины.

Солдат ударил Млановича прикладом автомата в затылок, тот упал.

В кузов поднялись остальные солдаты и сели в тамбуре.

Взвыл стартер, и машина тронулась.

Солдата, стоящего в кузове, на поворотах швыряло с места на место, он переступал ногами, попадая на Млановича, но тот всю дорогу не приходил в себя.

Машина въехала во двор дома по Маразлиевской улице.

Солдаты вытащили Млановича из кузова и волоком потащили вниз, в подвальное помещение, куда затем ввели Манефу и «архангела».

Под утро Мланович пришел в себя, и немцы увели его на допрос, а вслед за ним вызвали и Фортуната Стратоновича.

В комнате следователя в углу в отдельном кресле сидел штурмфюрер Гофмайер. В стороне стоял стол, уставленный какими-то громоздкими вещами, накрытыми сверху болгарским ковром.

Мланович отрицал вербовку сигуранцей Берты Шрамм, а тем более ее убийство:

— К смерти фрау Шрамм я не имею никакого отношения! Никаких дел с этой женщиной у меня не было!

— Это ваш магнитофон? — спросил следователь, откинув ковер с части стола.

— Мой...

— Это пленка ваша? — настаивал следователь.

— Не знаю...

— Включите пленку!

Включили магнитофон, и Мланович понял, что отпираться бессмысленно: это была спровоцированная им запись высказываний Берты Шрамм:

— Довольно! — бросил Гофмайер, и следователь, подскочив к магнитофону, выдернул из розетки вилку.

— Подведем итог! Вы спровоцировали Берту Шрамм, затем шантажировали ее этой записью, а когда женщина пригрозила вам разоблачением, убили ее! Так?

Не получив ответа на поставленный вопрос, следователь приоткрыл дверь и поманил пальцем «архангела».

— Ты служил в секретной полиции? — спросил следователь.

Толстяк бросил быстрый взгляд в сторону Млановича, подкрутил пальцами кончики вислых усов и молодцевато рявкнул:

— Так точно, служил!

— Когда надо было развязать язык, что делали в полиции?

Толстяк, стиснув кулак, выразительно положил его на открытую ладонь.

— Заставь эту сволочь разговаривать! — приказал следователь.

Фортунат Стратонович сделал шаг к своему «хозяину» и виновато улыбнулся:

— Извиняюсь!.. — сказал и ударил Млановича кулаком в подбородок, тот упал и потерял сознание.

Гофмайер поднялся с кресла и сказал по-немецки:

— Все ясно. Кончайте эту комедию! — и, позевывая от скуки, вышел из кабинета.

Фортунат Стратонович проводил гестаповца улыбкой. Когда за ним закрылась дверь и толстяк повернулся к столу, улыбка сбежала с его лица: в руках следователя была сумочка Берты Шрамм, подаренная им Манефе.

А Николай под влиянием быстро развивающихся событий даже мысленно не возвращался к Берте Шрамм и лишь однажды вспомнил ее при таких обстоятельствах: офицеры оберверфштаба, решив отпраздновать день рождения Карла Деница, который вот-вот должен был приехать в Одессу, собрались на