Это в желтых башлыках идет второй!
В башлыках почти что белых третий полк!..
- Да нет, - приостыл Санька и осторожно пощупал Дерибасова настороженным взглядом. - Я переделывать люблю.
Михаил Венедиктович отчужденно молчал.
- А это песня Кубанской казачьей дивизии, - объяснил Санька. - А почему тоже? Разве у нас кто-то сочиняет стихи?
- Нет, - хохотнул подобревший Михаил Венедиктович. - Но я лично очень верю в наше Назарьино! Это не красные словца, нет! Дай только, Санька, время, и у нас вырастут великие поэты и художники!..
И оба Дерибасова погрузились в свои мысли.
- Что это?! - изумился молоденький ефрейтор на посту ГАИ у въезда в Ташлореченск.
- С ВАЗа перегоняют. Вишь, блестят, - объяснил старшина. - Железная дорога, видать, не справляется. Когда последняя пара «Жигулей» - перламутровые и шоколадные - проскочили пост ГАИ, Дерибасов уже приближался к центру Ташлореченска. Он свернул на тихую улочку, ведущую к городской милиции, и она перестала быть тихой. Тихон Назаров остановился и забибикал. Тут же две сотни клаксонов «вишневых» слились в едином реве, поддерживая флагмана.
Дерибасов, как ошпаренный, выскочил из своей черной кастрюли. Затем нырнул обратно и, появившись с мегафоном, попытался перекрыть вой одуревших от безнаказанности уже пяти сотен механических глоток:
- М-а-а-алча-а-ать!!!
Но Тихон только постучал пальцем по лбу и что-то крикнул.
- Тихо!!! Здесь роддом!!! - взревел Дерибасов, срывая железные связки пустившего петуха мегафона.
Вой стал отступать и, наконец, юркнул в клаксон перламутровых «Жигулей» в нескольких кварталах от Дерибасова.
- Мишка! Давай, вертайся! - мощный рык Тихона преодолел сотню метров. - Милиция туда, в другую сторону! Я помню!
Дерибасов, ощущавший себя почти городским и знавший о милиции не понаслышке, возмутился:
- Твою память я видел в гробу в белых тапочках! У него, понимаешь, память! А у меня что?!
- А у тебя вся память в язык ушла! Язык длинный, а память короткая! - рассердился Тихон. - Память ему моя не понравилась!.. Вертайся назад, а то хуже будет!
- У тебя сомнительная память, - пытался вразумить Дерибасов. - А у меня твердые знания! А знания - сила, слышал?!
- Кому стоим? - выкрикнул из девятого ряда Витька Гуров.
- Опять Мишка! - огрызнулся Тихон. - Баламут чертов. Ни ума, ни памяти! А гонора...
- Че там, Витька?! - кричали уже из-за поворота. - Приехали, что ль?
- Да у Мишки что-то с памятью...
- С памятью что-то, - покатилось дальше.
- Память...
- Память...
- Память...
- Что там стряслось? - недовольно спросил водитель КрАЗа у шоколадных «Жигулей»,
- Память, - по-назарьински солидно объяснил бухгалтер Андрей Осинов, присоединившийся к колонне главным образом, чтобы навестить учившуюся в университете дочь Зою.
- Я думал, хоть у нас этой сволочи нет. Откуда только повылазили?! - водитель затейливо выругался.
- Это кто же здесь сволочь?! - обидевшись за назарьинцев, медленно спросил не похожий на бухгалтера могучий Андрей Осинов.
- Брось, Петр! С этими лучше не связываться, - одернул водителя сидевший с ним в кабине прораб. - Разгромят машину, будешь собирать до конца квартала.
Примерно такие же разговоры случились почти на всех запруженных блестящими «Жигулями» перекрестках. И тут же от центральной улицы по ответвляющимся зажурчали ручейки слухов.
Ближе к центру говорили о героическом молодом усатом милиционере в штатском, который один задержал целую летящую на демонстрацию колонну. Обогнал их на черной «Волге» и резанул в мегафон: «Я вас всех сфотографировал! Всех теперь знаю, а знание - сила!»
В ответственных же кругах циркулировала следующая информация: утром, с севера, организованно въехали в город на «Жигулях» в сопровождении милицейской «Волги» неизвестного происхождения несколько сотен боевиков общества «Память». Кургузость информации порождала парализующие сомнения. Неясно было, кто и на каком уровне выделил сопровождение и тем самым санкционировал демонстрацию. Каковы требования общества «Память», и что они собираются громить в первую очередь? По кабинетам прошелестел слушок, что все идет в плановом порядке - будут громить зарвавшихся «перестроечников» из народного фронта.
Тем временем назарьинцы разобрались, что Мишель перепутал городскую милицию с областной. Наличие подобных нюансов привело к выводу о раздробленности власти в Ташлореченске. Общими усилиями припомнили, что, кроме милиции, существуют еще и другие учреждения, с не до конца ясными функциями.
Короче, Тихон Назаров повел «вишневых» к областному УВД, Федор Назаров повернул «желтых» к областной прокуратуре, «белые» покатили за дедом Степаном в Дом правосудия, а краевед-любитель Осип Осинов погнал «разноцветных» к зданью тюрьмы, представлявшему, помимо прочего, большой исторический интерес.
* * *
Владимир Викторович Ивлев и одних штанах сидел у пыльного окошка на лучших в камере нарах, глядел на небезызвестную пронзительно-желтую бочку с квасом и мыслил. При всех раскладах выходила вышка: две старые судимости, организация вооруженной банды, один подстреленный мент уже кончился, да и второй за ним мылится. Тут уж никакое чистосердечное не прокапает. Жену жалко. Скоро тридцать, как сошлись, а вместе - и пяти лет не наберется. А не скурвилась - ждала. Дочкам образование дала. И их, конечно, жалко, а больше всего внучку. Безотцовщина, а теперь и деда не будет. Так толком и не обеспечил. Теперь еще и конфискация, За Мурым, правда, должок немалый. Но он же, падла, теперь не отдаст. Надо бы прямо сейчас к нему за капустой слать... Да разве передашь... Свиданку бы... Да пока дадут, в Ростове уже прочухают, что Ивлеву хана...
Жара прибывала. По коже сочился пот. Ивлев проследил как капля стекла по щеке вытатуированной красотки с рыбьим хвостом. На животе остался грязный подтек. К 30 годам своей накожной жизни русалка расплылась, обрюзгла и стала похожа на продавщицу кваса.
Загремела дверь:
- Ивлев! На выход.
- ...Вот ты и упустил свой шанс, Ивлев, - посочувствовал Павел Константинович. - Другие нам Матвея Дерибасова отдали... Ладно, кури. Сейчас опознавать будешь, но это уже формальности.
- Не буду, - лениво сказал Ивлев. - Неохота. Мне теперь о душе думать надо.
- О душе тебе думать поздно, - объяснил Павел Константинович.
- Плевать. Только опознавать не стану. Я повернул глаза зрачками в душу.
- Это как? - хмыкнул Павел Константинович.
- Так мой лагерный кореш говорил. Когда перед ним была противная ему морда. Тонкий был человек - стихи писал, деньги рисовал.
- Да ладно тебе. Все равно его с поличным взяли. Не ломайся. Я передачу разрешу.
