все крепче.

Испуганный Мишель попросил сменить сорт вина. И пока Одиссей объяснял, что надо делать только что купленному у Дерибасова огромному лысому рабу с уже оттопыренной краденной чашей тогой, Дерибасов зайцем запетлял между колоннами и залег в тени портика.

- Огня!!! - потребовал разгневанный Одиссей. И тут же рабы с факелами заметались по апельсиновому саду.

- Распять Мишку-предателя! - крикнул кто-то.

Дерибасов вздрогнул и понял, что надо бежать. Но вспомнив, что при малейшем движении раскладушка рухнет, остался неподвижным: «Чего дергаться, все равно сон».

- Тогда лучше линчевать! - восторженно завопил слишком знакомый голос Саньки Дерибасова.

Мишель испуганно протер глаза. Раскладушка рухнула. От сна остался портик и море факелов вокруг. Но напротив мрачнел Дунин дом с пристройками. Лаяли собаки, пахло навозом и мятой.

- Мало его линчевать! Хату ему спалить!

- Так хата ж Дунина...

- Тьфу! Выродок - он и есть выродок! Ни детей, ни дома.

Факелы сжались в огненное кольцо, и Дерибасов взвыл:

- Рехнулись, быки назарьинские!!! Да Арбатовы сейчас свободнее всех вас! Завтра здесь будут! У нас свое родственное дело! А тебе, Санька, оба уха оторву!

- Э-эх, прибить бы гада, - вздохнул кто-то, - да Евдокию жалко.

- А вот если б его выгнать, а Дуньке другого найти. А что - баба справная, гладкая...

- Может, поучить его?!

- Ну-ну, - отступил Дерибасов. - Не те времена.

- Нет, ты объясни, - потребовал всеми уважаемый бригадир Тихон Назаров, - он же на тебя день и ночь пахал не разгибаясь! Что ж ты, пакостник, рубишь сук, на котором сидишь?!

- Это кто же это из них на меня пахал?! - сощурился Дерибасов. - Где это вы видели пашущего Арбатова?!

- Мишка, кончай ваньку валять! - приказал шурин Федор. - За что Елисеича засадил?!

- Что?! Что ты сказал?! Елисеича?! Кто?!!! Кто его арестовал?! За что?! А-а-а-а-а-а! - обхватил голову Дерибасов и завыл в факельной ночи вдовой, потерявшей кормильца.

Крик, как гудок тонущего в тумане парохода, завис над молчащим Назарьино, и только из безжизненно замершего Дуниного дома послышался глухой сдавленный всхлип.

- Жалеет, - приутихли назарьинцы, - какой-никакой, а муж... И Мишка весь в соплях...

- Называется крокодиловы слезы, - встрял Санька Дерибасов. - По легендам - съев свою жертву, крокодил плачет... Хотя какой из Михаила Венедиктовича крокодил... Так, пиранья...

- Чего это за пиранья?

- Килька с зубами.

- Вот мы сейчас ему томат из носу и пустим. Чтоб, значит, в собственном томате...

Ничто так не возвышает человека в собственных глазах, как несправедливое оскорбление. Дерибасов поднялся. Он стоял очень прямо, был очень бледен, но сколько презрения и надменности вмерзло в его зрачки!

- Да, я шут, - тихо сказал Дерибасов ровным и тусклым голосом. - Все вы серьезные хозяева, а я паяц. Я выродок, а вы - оплот. И самое смешное, что в глубине души я и сам в это верил. Верил, пока этой ночью вы не высветили мне свои лица... - Дерибасов горько усмехнулся и поднял лицо к побледневшим на светлеющем небе звездам.

- Понимает... - озадаченно протянул Тихон Назаров. - Это...

- М-а-а-лча-а-ать!!! - затрясся Дерибасов. - Я - шут?! Вы, вы все шуты. Вы шуты всерьез! Шуты навозные! Старик на нарах, с ворьем, а вы балаган устроили?! Развлекаетесь?! А вы знаете, как там?! Там сейчас в камере такая же трусливая шваль, как вы, над Елисеичем измывается! Судом пришли потешиться?! Конечно, оно веселее, чем Елисеича вызволять! В город не ехать, бензин не жечь, резину не снашивать... Куркули! Дерьмо свинячье! - Дерибасов задохнулся и замолчал.

Тихон Назаров прокашлялся:

- Ну чего... Тут Михаил в общем-то верно... Правильно, в общем, сказал... С ним после разберемся...

- По машинам!!! - задорно пропел дед Степан и, внезапно приосанившись, широко зашагал, загребая кривоватыми ногами и похлопывая по голенищу несуществующей нагайкой.

В то время как назарьинцы разрабатывали стратегию и тактику, доливали в баки бензин и оборудовали дерибасовскую «Волгу» обнаружившейся у Еремихи «мигалкой», Арбатовы по очереди продирали и протирали глаза.

Пока цыгане сворачивали табор, Арбатовы выцыганивали себе завтрак, доставляя дающим неизведанное доселе моральное удовлетворение. Притупив хронический голод до фонового уровня, Арбатовы сбились в кучу, опасливо косясь на мелькавших под ногами цыганят.

Строго говоря, первой среди Арбатовых протерла глаза бабка Пелагиада. Не спалось старухе на такой чистой и такой продавленной койке инфекционной больницы. Бабка побродила по полутемному коридору, поскрипела скрытыми линолеумом половицами, придирчиво осмотрела разметавшуюся на кушетке медсестричку, затем подошла к окну и, увидев полившийся из-за края земли свет, перекрестилась и застыла валуном.

Так она простояла утренние клизмы, уколы, раздачу термометров и таблеток, не шевелясь и не реагируя на оклики, окрики и механические воздействия миниатюрной медсестрички. Так бы и простояла она до приближающегося завтрака, не выходи больница окнами на объездную дорогу.

Когда за толпой цыган появилась огромная арба, Пелагиада вздрогнула и, подавшись вперед, выдавила лбом стекло. В том, что она не замечала ни поднявшийся вокруг нее суматохи, ни текущей по морщинам крови, не было ничего удивительного - ведь Пелагиада была в числе прочих сопливых детей, въехавших в Назарьино на заре столетия в легендарной арбе.

- Вера горами двигает, - прошептала бабка Пелагиада, когда за арбой появился бодрый Осоавиахим, а за ним, чуть приотстав, топали остальные Арбатовы, навьюченные практичными цыганами.

На все попытки задержать ее бабка говорила одно:

- Вера горами двигает, - и так легко отодвигала в сторону весь медперсонал в своем неотвратимом движении к выходу, что опровергнуть ее никому не удалось.

А тем временем на Ташлореченск накатывалась моторизованная колонна. Впереди, дико вращая синим глазом «мигалки», неслись на черной «Волге» Михаил и Санька Дерибасовы. За ними, в шеренге по два, тянулись, два с половиной километра «Жигулей». Первый километр был вишневый. Затем 500 желтых метров и столько же белых. Последние 500 метров пестрели всеми остальными видами автомобильных красок, кроме черной.

Осчастливленный допуском в мужское сообщество и воодушевленный необычностью, даже ненормальностью происходящего, Санька Дерибасов тяпнул так и не выкупленный гидом мегафон, высунулся в окно и проорал:

- Даешь Ташлореченск!

Михаил Венедиктович покровительственно улыбнулся. Встречный ветер дергал Саньку за длинные волосы, и они трепались вокруг головы, отгоняя хоть сколько-нибудь серьезные мысли. На повороте Санька охватил взглядом всю ленту и от восхищения загорланил в мегафон: