Грегориус уставился на последнюю дату. Томик, лежавший в его кармане был тысяча девятьсот семьдесят пятого года издания. Если здесь покоятся останки того самого Амадеу ди Праду, который был врачом, который посещал строгий лицей сеньора Кортиша, а потом снова и снова сидел на нагретом солнцем мху ступеней, потому что мучался вопросом «как это, быть другим», — то свои эссе он не мог опубликовать. Кто-то иной сделал это, возможно, в собственном издании. Друг, брат, сестра. И если двадцать лет спустя эта особа еще жива, то именно ее следует искать.

Однако имя на надгробном памятнике могло оказаться простым совпадением — как бы Грегориусу хотелось, чтобы так оно и было! Он бы пал духом и почувствовал разочарование, если никогда не смог бы встретить этого меланхоличного человека, желавшего «заново сложить португальские слова в предложения», потому что старые формы обветшали и истрепались.

Тем не менее он вынул записную книжку и скрупулезно переписал в нее все имена и даты. Этот Амадеу ди Праду умер в пятьдесят три года. Отца он потерял, когда ему было тридцать четыре. Тот ли это отец, что не умел улыбаться? Мать умерла в его сорок. Фатима Галарду могла быть его женой, умершей в тридцать пять, когда Амадеу исполнился сорок один год.

Грегориус еще раз окинул взглядом склеп и только теперь заметил на цоколе полускрытую разросшимся плющом эпитафию: «QUANDO A DITADURA EUM FACTO A REVJLUCAO EUM DEVER» — «Если диктатура — факт, то революция — долг».

Была ли смерть этого Праду смертью политической? «Революция гвоздик» в Португалии, положившая конец диктатуре, произошла весной тысяча девятьсот семьдесят четвертого. Так что этот Праду до нее не дожил. Эпитафия звучала так, будто этот Праду умер борцом Сопротивления. Грегориус вынул томик и вгляделся в портрет. «Да, вполне возможно, — подумал он. — Подходит и к лицу, и к сдерживаемой ярости, с которой он писал. Поэт и фанат языка, взявшийся за оружие, чтобы бороться с Салазаром».

На выходе Грегориус попытался выяснить у охранника в униформе, как узнать, кому принадлежит эта могила. Но его знания португальского оказалось недостаточно. Тогда он вынул бумажку, на которой Жулио Симойнш записал ему адрес своего предшественника, и пустился на поиски.

Витор Котиньо жил в домишке, который грозил вот-вот развалиться. Он стоял во дворе, спрятавшись за другими домами, весь увитый плющом. Звонка не было, и Грегориус растерянно топтался перед дверью. Он уже собрался уходить, когда сверху из окна раздался громовой голос:

— O que e que quer? — «Чего надо?»

Голова в оконном проеме была в венце курчавых седых волос, плавно переходившем в такую же белую бороду, на носу торчали очки в большой черной оправе.

— Pergunta sobre livro,[19] — прокричал в ответ Грегориус, напрягая изо всех сил голосовые связки, и поднял над головой томик Праду.

— O que? — переспросил мужчина, и Грегориус повторил фразу.

Голова исчезла, зажужжал домофон. Грегориус ступил в прихожую с обтрепанным восточным ковром на каменном полу и книжными полками до потолка. Пахло пылью, прокисшими объедками и трубочным табаком. На скрипучей лестнице показался седогривый мужчина с трубкой в зубах. Застиранная рубаха неопределенного цвета в крупную клетку выбивалась из мятых кордовых штанов, босые ноги торчали из открытых сандалий.

— Quem e?[20] — спросил он преувеличенно громко, как всякий глухой.

В светло-карих, напоминающих янтарь глазах под кустистыми бровями читалось раздражение, как у человека, чей покой потревожили.

Грегориус протянул конверт с посланием Симойнша и объяснил на португальском, что он сам швейцарец, а потом добавил по-французски:

— Я филолог, специализируюсь на древних языках. Я ищу автора этой книги.

Когда Котиньо никак не отреагировал, Грегориус решил повторить еще громче.

— Чего кричите? Я не глухой, — остановил его старец на французском. На его морщинистом, огрубевшем под ветрами лице появилось нечто вроде ухмылки. — Глухота — хорошее средство, чтобы не выслушивать всякую чепуху.

Акцент у него был фантастический, а вот грамматика безупречной, хоть и говорил он медленно, подыскивая слова. Он пробежал глазами по записке Симойнша, после этого махнул рукой в сторону кухни в конце коридора и зашагал вперед. На кухонном столе, помимо открытой банки сардин и полуопорожненного стакана с красным вином, лежала раскрытая книга. Грегориус прошел к дальнему краю стола и сел на стул. Старик подступил к нему вплотную и сделал нечто, повергшее Грегориуса в шок: он снял с него очки и насадил себе на нос. Зажав свои собственные в руке, он прищурился и огляделся вокруг.

— Выходит, мы с вами похожи, — наконец произнес он и вернул оторопевшему Грегориусу очки.

Вот она, солидарность тех, кто смотрит на жизнь через толстые стекла. В мгновение ока раздражение исчезло из глаз Котиньо, и он взял книгу ди Праду.

Молча, в продолжение долгих минут, он всматривался в портрет врача. Между тем с отсутствующим видом, как сомнамбула, встал, налил Грегориусу стакан вина. Кошка вошла и потерлась о его ноги. Не обращая на нее внимания, старик снял очки и потер переносицу — жест, напомнивший Грегориусу Доксиадеса, — потом вытряхнул трубку, взял с полки другую, набил. Из соседней комнаты доносилось громкое тиканье напольных часов. Прошло немало времени, прежде чем он заговорил, тихо, глухо, словно из далекого прошлого:

— Было бы неверно сказать, что я знал его. Нет, о встречах говорить не приходится. Но я видел его, дважды в дверях кабинета, в белом халате, с высоко поднятыми бровями в ожидании следующего пациента. Я приводил сестру. Он лечил ее. Желтуха. Повышенное давление. Она на него молилась. Думаю, была в него слегка влюблена. И не удивительно: идеал мужчины. К тому же с чертовским обаянием — люди подпадали под его гипноз. Он был сыном известного судьи Праду, покончившего с собой. Болтали, из-за болей в своей скрюченной спине, которые больше не мог сносить. Другие, правда, говорили, что не простил себе, оставшись при должности под диктатурой.