— Оборвать бы ее тебе!

Разин разжал руку. Воевода, дрожа от страха, подошел к укладке и, шепча молитвы, вынул оттуда мешок с деньгами.

— Вот тебе, атаман! — промолвил он, дрожа от страха.

— То-то! — с усмешкой сказал Разин, беря мешок, и, сжав кулак, грозно прибавил: — Смотри ж ты, воевода! Если услышу я, что ты будешь обирать и теснить чумаков наших, что за солью приедут, да отнимать у них пищали и коней, да с дуги деньги брать — я тебя живого не оставлю! Слышишь?

— Слышу, милостивец! — еле живой от страха пробормотал воевода.

Разин вышел и отдал мешок казакам.

— Поделите каждый по обиде своей! — сказал он чумакам.

— Спасибо тебе, батько!

— Не на чем!..

Плохово вылез из-под лавки и встряхнул полуживого воеводу:

— Боярин, где бы схорониться, пока эти черти не уедут?

Боярин растерянно оглянулся:

— Вот и негде. Везде сыщут! Свои выдадут.

— Запремся тогда!

— Вот это дело!

Они позвали к себе на оборону десяток стрельцов и крепко заперли дубовые ворота и двери приказной избы.

Разин, еще кипя гневом, возвращался на струг, когда к нему подбежали его молодцы.

— Смилуйся, батько! — загалдели они. — Что ж это за напасть! Слышь, воевода велел по кружалам вдвадорога вино продавать. Можно нам без вина разве?!

— А-а! — заревел не своим голосом Стенька. — Бей кружалы, молодчики! Идем в приказ! Ну уж я его!

Запертые ворота довели его до бешенства.

— Бей! Ломай! — кричал он, хмелея от крика. Огромным бревном выбили ворота, потом двери избы, но воевода и Плохово успели скрыться.

— Убью! Зарежу! — рычал Стенька и, обнажив саблю, метался по городу.

— Откройте тюрьму, братики, — решил он наконец в злобе, — пусть за нас колоднички расплатятся.

А тем временем казаки разбили кружалы, выкатили бочки — и началось пьянство. Ярыжки тотчас пристали к ним; колодники с ревом побежали по городу, и жители в ужасе заперлись в своих домах.

Уньковский и Плохово засыпали себя навозом и лежали там ни живы ни мертвы от страха.

'Вот тебе и царю повинился!' — в паническом страхе думал Плохово и читал молитвы…

Почти ночью вернулся пьяный Разин на свой струг, и за ним тянулась ватага.

— Атаман, а атаман, — сказал ему Ванька Хохлов, — ты не сердись!

— А што?

— Наши пошалили малость!

— А што?

— Да вишь, две кошмы верхом шли. Наши-то пошарпали их. Слышь, сотника взяли, с царской грамотой. Его повесили, грамоту в воду бросили.

— Айда! — весело ответил Стенька. — Люблю! Сорвалось у них, да что ж, коли воеводы сами задирничают…

— А еще…

— Ну!

— Немчин тут объявился. Слышь, бает, от воевод астраханских.

Разин сразу протрезвел. Уж не погоня ли?

— Волоки его сюда!

Он тяжело опустился на вязку канатов, и почти тотчас к нему подвели длинного, сухого немца. Испуганное лицо его было все усеяно веснушками, острый нос краснел на самом кончике, жиденькая рыжая бородка тряслась от страха, и вся фигура его, в длинном кафтане, в чулках и башмаках на тонких, как жерди, ногах, была уморительно-потешна.

Разин окинул его быстрым взглядом.

— Кто будешь?

— Я? Видерос! Карл Видерос! Я для вас струги делал!

— Сорочье яйцо ты. Вот ты кто! Зачем послан?

— Воеводы прислали! Я не сам. Иди, говорят, и скажи этому супост…

— Что-о? — грозно окрикнул Разин.

— Этому доброму человеку, — поправился немец, — чтобы он сейчас по нашему приказу всех приставших людей в Астрахань воротил. Не то худо будет. Царь уж не помилует!..

— Ах ты пес! — закричал Разин, выхватывая саблю. — Сучий ты сын! Как ты смеешь мне такие речи говорить. Я тебя!

— Ай! — завизжал немец и упал на палубу.

— Подымите его! — приказал Разин, весь дрожа от гнева. — Держите да встряхивайте!

Два дюжих казака подняли за шиворот немца и время от времени встряхивали его, как мешок, а Разин, сверкая распаленными от гнева глазами, кричал, махая перед его носом саблею:

— Ладно! Ладно! Воеводы мне смеют приказы слать, немилостью грозить! Скажи, что Разин не боится ни воеводы, ни кого повыше его! Заруби себе!.. Пожди: я с ними еще свижусь! Тогда будет расчет! Дураки, остолопы, трусы! Теперь у них сила, они и нос дерут. Небось, возьмет и наша верх. Я на совесть с вашими свиньями расплачусь. Покажу, как меня без почета принимать. В ноги поклонятся!.. Да!.. Дайте ему взашей!.. — вдруг прервал он свою речь, тяжело переводя дух. Немец кубарем полетел на берег и не помня себя помчался по улице.

— От-ча-ли-вай! — прокатилась команда.

Струги поплыли дальше, а Стенька Разин, злобно сверкая глазами, все еще сжимал кулаки.

В воеводской избе, в Астрахани, с унылыми лицами сидели Прозоровский и Львов и только тяжко вздыхали.

— Принес повинную! На тебе! — с горькой усмешкой произносил время от времени Прозоровский, а Львов только разводил руками.

Поначалу, прибежал к ним стрелецкий голова и поведал о встрече с Разиным.

— Сотников чуть не повесил. Воевод поносил. Полсотни к себе молодцов сманил!

Воеводы тотчас послали Видероса, но когда вернулся он да Плохово да купцы с разбитых стругов да услышали они их рассказы, у воевод и руки опустились, и головы затряслись.

— Ох, не знаю, как и на Москву отписать! — вздыхал Прозоровский.

— Выпускать не надо было!

— Выпускать! — передразнил Прозоровский. — Шубу брать не надо было! С нее все и пошло.

Львов даже вздрогнул:

— Уж и не поминай ты ее!

— Не поминай! Он помянет!

— Надо в Москву отписывать. Пусть войско пришлют! Стрельцы тутошние не защита!

— Эх, горе, горе! — вздыхал Прозоровский, и сердце его болело злым предчувствием.