отпор дадим! Ты с нами?

— А хоть и с вами! Мне все равно!

— Ну, ин! Тогда готовсь. Наши седлают!

— А я за конями послал!

Наташа сидела безмолвная, печально опустив голову. 'Словно в сказках о разбойниках, — думала она, — и что я поделаю'. Но в то же время в душе ее складывалось решение о смерти.

— Есть кони! — сказал, входя, Горемычный. Василий встал.

— Так и я на Пензу! — сказал он Гришке.

— Слушай, — обратился он к Наталье, — я тебя вязать не буду, но если ты станешь руками махать, всю перевяжу и к торокам прикреплю!

Наталья покорно опустила голову.

— Идем!

Василий вывел ее. Казаки усадили ее в седло. Василий вскочил на коня, и они поскакали.

Странные чувства волновали Василия. Он и любил, и ненавидел теперь Наталью. Ему хотелось и осыпать ее поцелуями, и бить; хотелось упасть к ее ногам и зарезать.

Наталья же словно окаменела. В душе ее не было ни печали, ни отчаяния, ни страха, в уме — мыслей.

А сытые кони мчали их по глухой степи, и топот их звонко разносился по воздуху.

Прилуков-князь едва дал передохнуть своему войску и тотчас двинулся на Самару, которая с такою же легкостью передалась ему, с какой недавно Стеньке Разину.

Из клетей и амбаров и из разных скрытных мест повылазили перепуганные насмерть бояре, дворянские дети, дьячки и подьячие.

Князь Прилуков тотчас поставил временного воеводу, открылись застенок и тюрьмы, и снова кровь полилась широкой волною, только на этот раз с переменою ролей. Вокруг Самары и по берегу, словно роща, выросли ряды виселиц, и на них закачались казаки, бунтовавшие холопы, башкиры, стрельцы-изменники и перекинувшиеся посадские.

Прилуков сидел в Самаре три дня, каждый день во все стороны рассылая отряды для поимки воров, и со всех концов их приводили десятками.

Воевода по чести чинил каждому допрос и потом казнил.

— Вот так здорово! — смеялся Дышло. — Как мы их разметали, князюшка! Словно кречет глупых ворон!

— Пожди, — отвечал князь, — крамола-то, вишь, как проказа рассыпалась! До Москвы, бают!

— Здесь-то, князюшка, мы ей дыхнуть не дадим! Князь качал головою и вздыхал.

— Крови-то, крови напрасной сколько!

Он жалел холопов, которые как бессмысленное стадо овец за одним бараном шли по слову пьяного казака, не зная куда, а теперь десятками гибли на виселицах, корчились на колах…

Через три дня в Самаре побледнел призрак Разина, и князь встрепенулся:

— В Саратов! — сказал он старшим начальникам своего войска.

Если бы кто видел сердце князя во время нахождения в Самаре, тот назвал бы это геройским подвигом.

Мысль о Лукоперовых и их вероятной участи не давала минуты покоя князю. В то же время смутно в нем пробуждалась надежда, что, может быть, они успели укрыться, спастись от мстительной расправы разбойников, и эта надежда волновала его глубокой радостью. Так бы и полетел он в Саратов, но воинский долг заставлял его быть в Самаре, и он, мучаясь и терзаясь, оставался.

И наконец выступил… По дороге ему встречались мятежные шайки, еще не знавшие о поражении Разина, встречались и беглецы из-под Симбирска, и вновь образуемые отряды. Он разбивал их один за другим, забирал пленных и быстро двигался к Саратову.

Гришка Савельев с казаками уже оставил город, и только не многие пьяные и охочие до наживы еще толкались по улицам города, когда показалась первая сотня княжеского войска.

Посадские с воплями о помилованье раскрыли ворота, раздался колокольный звон, и священники вышли навстречу князю с крестами.

— Много лет государю Алексею Михайловичу! — кричала толпа.

— Смерть разбойникам!

— Смилуйся над нашим убожеством!

Посадские вмиг переловили запозднившихся казаков, с десяток гультяев тоже попали под опалу, вокруг воеводского двора, где остановился князь, затолпился народ.

Князь Прилуков вышел на крыльцо.

— Нет у меня государева указа о милости, — сказал он, — сами ее заслужите! Всех воров и изменников сюда во двор приводите, а сами крест на верность государю целуйте. А пока что, может, кто из бояр, дьяков али подьячих жив остался, так ко мне его!

— Есть, есть такой! — закричали в толпе голоса.

— Мы его мигом!

— Он в Успенской церкви в чулане жил!

Толпа бросилась к Успенской церкви, и скоро к Прилукову привели оборванного, худого и дрожащего от страха мужчину.

Прилуков позвал его в горницу.

— Кто и как жив остался? — спросил он.

— Смилуйся! — воскликнул тот, падая на колени. — Боярский сын Калачев есмь, а в животе пощадил атаман разбойный!

— За что?

— Знахаря ему нашел! Заболел у него кто-то. Он словно бешеный рыскал, а я тут. Показал ему Викешу, он и отпустил!

— Кто Викеша?

— А знахарь, милостивец, знахарь! Атаману-то большая нужда до него была!

— Встань! — сказал Прилуков. — Ты при взятии-то города был?

— Был, милостивец!

— Всех избили?

— Всех, милостивец! Три дня били.

— И… — князь заикнулся, — Лукоперовых?

— Их в первую голову. Их и воеводу! Васька-то их особливо мучил. Из-за них, может, и город взяли.

— Что ты брешешь? Как из-за них? Кто этот Васька?

— Истину говорю, милостивец! Святую правду. Васька Чуксанов — это атаман ихний, казацкий. Допрежь у нас помещиком был, дворянским сыном, а потом, как его выдрали… — и боярский сын Калачев подробно рассказал князю историю вражды Лукоперовых с Чуксановым, его неправедное наказание и месть за это.

— Да вражда-то в чем пошла?

— А слышь, быдто он за их доченькой ударял!

Князь вспыхнул, как зарево.