что он вовсе о ней не жалеет. «В Британском музее такое было бы невозможно, дитя», — говорил он позднее Саймону. Итак, они сидели в кафе, разговаривали о политическом строе Греции, о Байроне, об отелях, о путешествии Акселя (он только утром приехал в Афины), о местной кухне, об экскурсии в Дельфы и об обменном курсе, крайне неблагоприятном для фунта стерлингов. Каждый исподволь выяснил, что и другой — без спутника.

Почувствовав то первое прикосновение, Саймон мгновенно понял: случилось нечто особенное. Теперь, сидя за столиком, он не переставал изумленно рассматривать Акселя. Тот был не таким, как всегда, интригующим, полным блеска. Саймон сгорал от желания прикоснуться к нему. Лихорадочно подсчитывал свои шансы. Сходил с ума от восторга и страха. Возносил благодарность богам за то, что действительно был один. Молил их даровать ему истинную любовь, хоть и смиренно признавал, что вовсе не заслужил этого дара. Призывал Аполлона и мысленно падал ниц перед статуей, с которой позволял себе такие необычные вольности. Аксель по-прежнему говорил о памятниках древности и греческих винах, но в глазах сохранялся озорной огонек, и это наполняло душу Саймона безумной, безумной надеждой. Они расстались перед ланчем: инициатива исходила от Акселя. Пожав Саймону руку, он скрылся в дверях отеля, но еще раньше они договорились встретиться вечером. Встретившись, пили рецину, пили много, даже чересчур много. Саймон проводил Акселя до его гостиничного номера. Аксель, все еще вежливый и отчужденный, вынул бутылку виски. Саймон взял у него и бутылку, и стакан и отставил их в сторону. Взгляды встретились. Саймон медленно обнял Акселя и с несказанным облегчением почувствовал, что на его объятие ответили. Потом они сразу же начали спорить.

Аксель уже много лет жил один. Он ненавидел волнения и восторги. Признавшись, что увлечен, обвинил себя в том, что не смог это скрыть. Винил солнце, город, винил даже куроса (он успел уже увидеть его утром, а прежде видел только на фотографиях) и, конечно же, винил узо, рецину и виски, которое к этому времени они оба пили безостановочно. Ясно и не щадя самолюбия Саймона, он разъяснил, что они принадлежат к двум разным типам гомосексуалов. Он, Аксель, от природы моногамен. Ему нужен друг, верность и преданность которого вне подозрений. Однажды он его нашел и поэтому знал, что такое возможно. Но с тех пор прошло много лет, и он привык обходиться без того, что считал немыслимой и благословенной удачей. Он рассуждал о своем весьма зрелом возрасте (сорок два) и исключительной молодости Саймона (двадцать девять). Он подробно анализировал слабости Саймона — от природы капризного, непостоянного, уклончивого, импульсивного, непредсказуемого, поверхностного. «Если так, почему же ты любишь меня?» — кричал Саймон. «Любви плевать на достоинства и недостатки», — раздраженно отвечал Аксель. «Значит, ты все-таки меня любишь, ты только что признал это!» По мнению Акселя, из этого не следовало ровным счетом ничего. «Но, Аксель, ведь мы не можем расстаться!» — «Почему нет? С меня довольно мучений. Я уже слишком стар, чтобы страдать». — «Но от чего же ты будешь страдать, мой милый? Ведь я люблю тебя». — «Так тебе кажется сейчас. Но вскоре ты начнешь мне изменять. И начнешь лгать. А я увижу эту ложь в твоих глазах, и жизнь для меня превратится в ад. Нет, лучше уж остановимся сразу».

Но это оказалось невозможным. Любовь чересчур захватила обоих. Они вместе вернулись в Англию, и Аксель, громко выражая свое неодобрение и недоверие, все-таки начал делить постель с этим поверхностным, легкомысленным, непостоянным и непредсказуемым юнцом. Споры, однако, продолжались. «Ты меня бросишь». — «Нет. Никогда». — «Ты будешь лгать мне». — «Клянусь, не буду». Призывая на помощь всю силу своей огромной любви, Саймон пытался убедить друга в том, что способен на постоянство. В конце концов Аксель поверил. Почти.

— Так вот, значит, как оно было, — сказала Морган, когда Саймон довел свой рассказ до конца. — Как романтично! Действительно можно сказать, что вы соединены божеством.

Рассказывая ей историю своей любви, Саймон и волновался, и ликовал. Лицо пылало, сердце колотилось. Крепко сжимая руку Морган, он сказал:

— Да, мы благословлены.

— Неподражаемая история, а я ничего не знала. Руперт мне никогда не рассказывал…

— О чем ты говоришь? Ведь и я ему не рассказывал.

— Вот как? А другому кому-то рассказывал?

— Нет, конечно же, нет. Никому, кроме тебя.

— Как это мне приятно, — сказала Морган. — Саймон…

— Что, дорогая?

— Ты рассказал Акселю о том, что произошло в квартире Джулиуса?

— Нет. — Ему вдруг стало холодно. Как будто скрылось солнце.

Саймона угнетало, временами просто невероятно угнетало, что он скрыл происшедшее от Акселя. Но скрыть было так нетрудно. Аксель, переполненный впечатлениями от «Фиделио», задал всего лишь несколько беглых вопросов о вечере Саймона. А позже казалось уже неестественным вдруг ни с того ни с сего вернуться к этому вопросу. Ведь так или иначе, все в прошлом и скоро совсем забудется, думал Саймон. Да и что было? Вся история гроша ломаного не стоит. И все-таки он продолжал тревожиться, отчасти потому, что весь эпизод был огорчительным, а в каком-то смысле и неприглядным, отчасти потому, что не удавалось понять, почему, собственно, он решил скрыть случившееся. На него, безусловно, подействовали слова Джулиуса о чопорности Акселя, о том, что он почувствует себя запачканным. Да, в этом он, несомненно, был прав. А кроме того, можно ли рассказать подобное о женщине, в особенности если она попросила тебя не делать этого? И все-таки достаточные ли это основания для молчания и нет ли здесь еще каких-то оснований?

Саймона преследовало неприятное ощущение, что, сохраняя секрет, он не столько блюдет интересы Морган и Акселя, сколько выгораживает самого себя. Не нужно, чтобы Аксель ассоциировал его с определенными ситуациями, хотя, конечно же, все произошедшее не имеет значения, и беспокоиться тут решительно не о чем.

— Отлично. Я так и думала, что ты не скажешь, но все-таки решила уточнить. Пусть это остается нашим маленьким секретом. — Поцеловав его в щеку, она потерлась о нее своей щекой. — Дай-ка тебя украсить. — Она сняла ожерелье из темного янтаря и застегнула его на шее Саймона. — Вот. На тебе оно смотрится восхитительно. Хотя без пиджака, наверно, будет и еще лучше.

Саймон со смехом снял пиджак. Сегодня он был в голубой хлопчатобумажной рубашке. Каким мягким кажется тонкий хлопок по сравнению со скользким нейлоном! Но зато его нужно гладить. Саймон поправил ожерелье, удачнее разместив бусы на голубом фоне. Эффект был потрясающий.

— Понимаешь, что я имел в виду, Морган? Эти бусы нужно носить с однотонным платьем, лучше всего с голубым.

— Они тебя совершенно преобразили, милый.

— Они очень красивые. По-моему, я их помню. Видел их на тебе в разные годы.

— Да. А потом у них сломался замочек. Таллис его починил и прислал бусы по почте.

— О!

— Саймон, не спрашивай меня о Таллисе.

— Я и не собирался, дорогая.

— Ты гораздо тактичнее, чем твой брат. Я пришла к заключению, что время само расставит все по местам. А я отказываюсь терзаться. Ты не считаешь, что должен принять чью-то сторону?

— Не считаю. Но если понадобится, приму твою.

— Молодец. Ты такой хорошенький, Саймон. Дай-ка я довершу эффект. — Сняв свою синюю бархатную шапочку, она ловко пристроила ее на чуть вьющихся темных волосах Саймона.

Оба они рассмеялись, и Саймон поднялся, чтобы рассмотреть себя в зеркале, когда в дверях появился Аксель.

Вскрикнув, Саймон стремительно сдернул шапочку. Бусы было никак не расстегнуть, и дрожащими неуклюжими пальцами он принялся стаскивать их через голову. Морган встала. Саймон бесцеремонно швырнул ей и бусы, и шапочку, и она спрятала их в сумке. Аксель смотрел на все с абсолютно непроницаемым видом.

— Здравствуйте, Аксель, — кротко сказала Морган.

— Добрый вечер.