— Ты хочешь заколдовать меня, Морган?

— Нет, только поставить опыт. Я не хочу потерять тебя, Таллис. Я хочу иметь все, и тебя тоже. Хочу держать тебя на цепочке.

— Я люблю тебя, — прошептал Таллис.

— Если ты встанешь на колени, я ударю тебя ногой в лицо.

— У меня нет никакого желания встать на колени, черт тебя подери. — Туфля со стуком упала на пол. Крепко обхватив Морган, Таллис стянул ее со стола.

— Е-хо, Морган! — Кто-то забарабанил в дверь. Таллис разжал руки и отпустил жену. Ворвался Питер.

— Морган, милая! Привет, Таллис. Морган, я только что получил от тебя письмо и сразу пришел. Меня впустила уборщица. Я все достал. Вот: отвертка, молоток, крючки для картин, проволока, штепсель — все, о чем ты просила. Купил в скобяной лавке по соседству и еще притащил массу всего для кухни. Губку, мочалку для чистки кастрюль, всякие порошки и швабру! Смотри!

В щель между коробками Питер вывалил на пол содержимое двух больших пластиковых пакетов.

— Питер, ты гений! — чмокнула его Морган. — Сейчас налью тебе что-нибудь. Таллис, не уходи. Я попросила Питера помочь мне привести все в порядок. Господи, ну и свалка! Страшно даже смотреть.

— Мне пора, — сказал Таллис.

— В самом деле пора?

— Нужно спешить к этим студентам. — Он направился к двери.

— Питер, ты просто герой. До свидания, Таллис, милый, до встречи. Помни, что я сказала.

Спускаясь по лестнице, он все время слышал их смех.

Оказавшись на улице, торопливо покатил тележку по Фулэм-роуд и потом вверх по Холливуд-роуд. Потом, подогнав ее к тротуару, приостановился. Темно-коричневые янтарные бусы по-прежнему висели у него на шее. Сняв галстук, он засунул их под воротник рубашки. Еще через несколько минут, переходя с тележкой через Редклиф-сквер, снова остановился и снял пиджак. Солнце успело высоко подняться и сияло в безоблачно голубом небе. Пот тек по его груди. Тележка была пустой, но дорога все время шла в гору.

— Господи, Джулиус, ты напугал меня!

Силуэт Джулиуса неожиданно возник в полутьме дома Руперта. Было около девяти вечера.

— Извини, Руперт. Мне никто не встретился, и я прошел в туалет.

— Я был в саду.

— Вы что, всегда держите вашу входную дверь нараспашку? Ведь любой может войти и стянуть репродукции Сезанна.

— Наверно, Хильда оставила дверь открытой. Она пошла на собрание, посвященное самолетному шуму и борьбе с ним.

— Хильда такая альтруистка. Вечно хлопочет о чужих делах.

— В ней, безусловно, развита общественная жилка. Но в этом деле есть и личный интерес.

— Так-так. А могу ли я покуситься на твой альтруизм, общественную жилку или личный интерес и попросить налить мне стаканчик виски?

— Разумеется. Я как раз собирался предложить. Пошли ко мне в кабинет. Ты обедал?

— В гостях. Но там не было ни одной красивой женщины. Поэтому я ушел рано. Ты говорил, что хотел повидать меня?

— Да, но я не имел в виду спешки. Хотя, разумеется, рад тебе: все складывается очень удачно.

Руперт зажег в кабинете свет и задернул шторы, отгородив комнату от густеющей синевы за окном:

— Давай закупоримся, ты не против?

Он достал виски, стаканы и сел за свой большой письменный стол, стоящий посередине комнаты. Пододвинув себе мягкий стул, Джулиус устроился напротив и так вытянул ноги, что заставил Руперта поджать свои. Затем зевнул и с чувством потянулся:

— Без воды, Руперт, я выпью неразбавленное. После этого жуткого обеда мне требуется что-то крепкое и чистое. Почему все английские хозяйки очень стараются, но совсем не умеют путно готовить? Со дня возвращения в Англию я ни разу еще не поел прилично.

— Тебе нужно съездить проветриться на континент.

— В прошлый раз даже в Париже не удалось хорошо поесть. Похоже, что все постепенно портится. Или я становлюсь старчески нетерпимым и чересчур педантичным.

— Во время последней поездки в Париж мы с Хильдой обнаружили великолепный ресторанчик, к тому же еще и дешевый. На улице Жакоб. Называется A la Ville de Tours.

— Турская кухня? В следующий раз загляну туда. А какие у вас отпускные планы?

— В этом году остаемся в Англии. При таком прыгающем курсе фунта это, пожалуй, самое разумное. Вторую половину сентября проведем в нашем коттедже в Помбершире.

— Природа, деревенская жизнь. Как я все это ненавижу! И маленьких городков не люблю. Отныне и до конца своих дней буду жить только в европейских столицах. Поэтому я и уехал из Диббинса.

— Ну, думаю, это была не единственная причина.

— Мне дико надоел этот жалкий сплетничающий кампус и эта невыразимо пошлая главная улица. Не понимаю, как я там выдержал столько времени.

— Ты единственный мой знакомый, который обожает выставлять себя в невыгодном свете.

— Сами исследования, правда, тоже допекли, но не по тем причинам, о которых ты думаешь. В последний период эти работы были неприятны чисто эстетически.

— Думаю, свойственное нам всем уважение к человеческой расе…

— Мне вовсе не свойственно уважение к человеческой расе. В целом, она отвратительна и не заслуживает выживания. Но двигается по пути самоуничтожения так быстро, что моя помощь тут не нужна.

— Ты всегда ратуешь за цинизм, Джулиус. Интересно, многих ли ты совратил?

— Это отнюдь не цинизм. Игры, которыми мы забавляемся, прикончат цивилизацию, а то и всю человеческую жизнь нашей жалкой планеты в достаточно близком будущем.

Почему все так часто болеют какими-то таинственными вирусными заболеваниями? Кое-что просачивается из учреждений типа Диббинса — а таких учреждений много по всей планете и будет все больше и больше — и проникает через определенные интервалы во внешний мир. Предотвратить это практически невозможно, хотя, разумеется, все эти случаи тщательно замалчивают. И вот однажды какой- нибудь поистине необыкновенный вирус, любимое детище чудака-биохимика вроде меня, вырвется на свободу, и человеческая жизнь иссякнет буквально в течение нескольких месяцев. И это, Руперт, не научная фантастика. Конечно же, ты мне не веришь. Кто поверит такой правде! Поэтому все так и будет катиться, пока этот чертов эксперимент по созданию человеческой жизни не окончится сам собой, раз и навсегда.

Какое-то время Руперт молчал, внимательно вглядываясь в своего друга. Джулиус был спокоен и как бы смотрел в себя. Лицо походило на лицо человека, слушающего музыку. Коричнево-фиолетовые глаза в обрамлении тяжелых век мечтательны и рассеянны, длинные губы безмятежны и слегка изогнуты улыбкой.

— Надеюсь, что ты не прав, — сказал Руперт. — И в любом случае, нам остается одно: работать, исходя из предположения, что будущее существует. Мы, свободные и обладающие чувством ответственности члены общества, безусловно, способны сделать многое, чтобы убедить наши правительства…