– Владыка говорил, может, шутя, – растерянно жаловалась матушка Е., – признак порядка в обители – ненависть к начальнице. Но я так не могу… Она рассказала о впечатлении, пережитом еще в послушницах: как-то всем монастырем ездили в областной центр, сестры в автобусе, а игумения с водителем на форде; был праздник, архиерейское богослужение, потом прием; сестры ждали: благочинная не решалась без высшего распоряжения скомандовать шоферу ехать домой. Двое вышли подышать и наткнулись на матушку; она шла в сопровождении какого-то священника, веселая, смеялась – и вдруг при виде сестер ее лицо вытянулось, радость моментально улетучилась: «Чего шляетесь! почему вы еще здесь!»; Е. и через десять лет не забыла, какое испытала гнетущее чувство, наблюдая в окно эту сцену: «ведь мы до трех часов сидели в автобусе голодные и холодные, пока она пировала!».

Был в XIX веке в Спасо-Яковлевском Ростовском монастыре кроткий архимандрит, выходец из крепостных: обходился без прислуги, даже полы в келье мыл сам, работал в саду, на кладбище; случались эпизоды, свидетельствовавшие о его прозорливости; братия же, естественно, не уважали смиренного старца, потешались над его простотой, обижали; издевались и над Симеоном Новым Богословом, намучившимся в роли настоятеля, высмеивая его слишком возвышенные идеи, которых, конечно, воспринять не могли; дело кончилось открытым бунтом, едва не дойдя до рукоприкладства.

Архимандрит Лаврентий (1808 – 1876) оказался, по заключению митрополита Филарета (Амфитеатрова), слишком добр для Киево-Печерской Лавры: казначея обвинили в растрате, возмущение старшей братии рикошетом ударило по настоятелю; укоряя себя в недостатке строгости и размышляя о воле Божией, он увидел в небесном свете преподобного Феодосия, который предсказал ему смещение, но добавил: ты верно исполнил заповеди Христовы в твоем начальстве у нас, за что и Господь тебя помилует[312].

Разве заповеди Христовы не одни и те же для всех, как и монашеские обеты? разве не к начальствующим обращены слова «кто из вас больше, будь как меньший»[313]? Святитель Кирилл Туровский наставлял Печерского игумена Василия: «с трезвением подражай Христову житию; Господь равно всем апостолам всё подавал, и ты имей общее со всею братиею; общий с нею у тебя Бог, общая да будет любовь, общее воздаяние, общие венцы»[314].

Прирожденный настоятель о. Моисей, которому Оптина пустынь обязана ее прекрасным и, увы, неповторимым духовным обликом, умелый строитель и рачительный хозяин, считал главенство свое всего лишь волей начальства; а я, говорил, просил и прошу у Господа Бога одного – чтобы быть мне монахом[315].

А это значит считать себя одним из послушников, стараться о пользе братства, забывая о личных амбициях и обидах: «приходится и кошке поклониться в ножки», вздыхал архимандрит Антоний (Медведев), управлявший Троице-Сергиевой Лаврой; это значит ничего не тратить из монастырской казны на себя и не присваивать себе никакой выдающейся роли, уповая единственно на Господа, а не на свои распорядительские способности; это значит не ожидать благодарности, признательности или простой справедливости. Если всего в достатке, стало быть Бог дал, рассуждают насельники, аще же не насытятся, то поропщут[316]разумеется на настоятеля.

Это значит носить детей на руках молитвы[317], любить не всех оптом, а каждого, каков он есть, горячего и теплохладного, умного и не очень, работящего и ленивого, здорового и больного, спокойного и скандального, не выделяя никого; это значит терпеть чужие немощи, сносить досаждения и оскорбления, не смея мстить и гневаться; «ох, дак и пошлют… и пойдешь…» – разводит руками смиренный и рассудительный о. С. ; сказано же: поливающий есть ничто, а всё Бог возращающий[318].

– Начинай! – вымолвил оптинский архимандрит Исаакий (Антимонов), когда взбесившийся рясофорный нахамил ему и уже занес кулак ударить, а о. Моисей, его предшественник, все годы своего правления терпел клеветы и даже на пороге смерти вынужден был писать архиерею объяснение по поводу очередного братского доноса. Святитель Игнатий, знакомый с настоятельством не понаслышке, писал именно ему о некотором удобстве трудной должности: от начальства плюхи, от братии плюхи, от приходящих плюхи; на плюхах спастись можно! [319]

Кто-то справедливо назвал игуменство почетным рабством; избавиться от него конечно несложно: уходили преподобные Сергий Радонежский, Стефан Махрищский, Пафнутий Боровский; знаменитый старец Клеопа, ученик Паисия Величковского, несомненно духовная, глубокая личность, желая уединения и тишины трижды тайком покидал свою обитель; каждый раз неведомым образом удостоверялся в отсутствии на то воли Божией, возвращался и после тяжкой епитимии от архиерея, в виде даже ареста и кандалов, водворялся на настоятельское место в Покровской пустыни.

Чего не испытал преподобный Корнилий Комельский; братия покушались даже убить его; несколько раз кроткий игумен уходил куда глаза глядят, но всегда возвращали, аппелируя даже к великому князю. А преподобного Трифона Вятского недовольные строгостью устава братия изгнали из монастыря в Хлынове (Вятке); тридцать лет он скитался, а перед кончиной пришел к вратам родной обители и испросил дозволения в ней умереть.

Сочувствовать настоятелю не принято; братия то тем то другим недовольны и завидуют сану, не понимая бремени, соединенного с саном[320]; притом судят же по себе, поэтому особенных достоинств в человеке вышестоящем в самом деле не замечают. Савву Освященного, из жития которого вошло в богослужебный обиход выражение земной ангел и небесный человек, что, на руках носили? о нет, требовали от патриарха другого игумена, т.к. «Савва груб». Преподобного Венедикта против воли извлекли из пещеры, где он прожил три года, поставили аввой; ценили его? где там: пытались отравить.

А великий Феодор Студит: высокородный, образованный, с детства воспитанный в Церкви, философ, богослов, сколько терпел от братий, которые, находясь в глубоком сне беспечности, чего только не вытворяли: сплетничали, бранились, дрались врукопашную; воровали одежду, пояса, обувь, писчие перья, орехи; таскали овощи, воюя с огородником; требовали к ужину вино (и авва сдавался!); самовольно меняли послушание; когда хотели, уходили в пустыню, уединялись в затвор, надевали вериги, а после впадали в самые постыдные пороки; по всякому поводу роптали и покидали обитель.

Эпоха предоставляла объективные оправдания: братья- разбойники приходили из мира, раздираемого распрями и кровавыми иконоборческими спорами; но преподобный виною безобразий считал только свои грехи, яко пастыря худого, который не предусмотрел, не предостерег и не предуврачевал немощного. О себе он высказывался без тени начальственного чванства: «моя жизнь проходит в небрежении… я мал и слаб, чада мои, и совершенно не имею сил жить богоугодно»[321] … и, проливая горькие слезы,просил: пожалейте меня! и умирал с печалью на сердце, готовясь держать ответ за свое буйное братство.

Конечно, он был одинок, уже потому что его интеллектуальный и культурный потенциал оставался не востребован в обители; конечно, был одинок в своей феноменальной кротости преподобный Сергий, когда, услышав неприязненные речи братий, среди которых оказался и брат по плоти, даже не зайдя в келью покинул свой монастырь; конечно, был одинок и не понят Оптинский настоятель преподобный Моисей: с ним обращались, по-нынешнему сказать, как с хозяйственником, а всё доброе приписывали старцам, не замечая, что и он один из них; и Бородинскую игумению Марию успокаивал владыка Филарет; одиночество на земле ведет в общество небесное.

Попадают в настоятели и обыкновенные любители командовать, властвовать, утверждаться, украшаясь высотой занимаемого места, и оправдывают крутость своего управления и нрава особенностями эпохи, негодностью контингента, необходимостьюжелезного жезла, а также личной усталостью и нервами.

Один настоятель кстати и некстати, и монастырским братиям, и родителям в