Феодосия Печерского братия, вопреки его совету, поставили в игумены Стефана, но через три года переизбрали, и он вовсе покинул монастырь. История, увы, знает массу подобных примеров: голосовали обыкновенно за того, от кого ожидали послаблений, кому надеялись навязать свою волю, а впоследствии чуть что не так – шантажировали, угрожая увольнением.

Демократия, может быть, где-то и уместна, только не в семье; равноправие между родителями и детьми, будь оно возможно, оказалось бы в высшей степени неполезно. Так и в семье монашеской: насельники, ничего не предпринимая без благословения, все равны между собою, спаянные взаимной обязанностью – ради Христа, а не по страху или иерархическому почтению. На Руси, по крайней мере, никогда не практиковалось обожествление власти или преклонение перед ней как таковой; как братия, так и игумен подчиняются единому божескому закону.

Настоятель же не владычествующий тиран, а отец; более того: следуя завету преподобного Серафима, настоятель должен уподобиться благоразумной, чадолюбивой матери и жить не в свое угождение, а в угождение детей, немощи их сносить с любовью, к слабостям снисходить, болезни греховные врачевать пластырем милосердия, падших подымать с кротостью, замаравшихся скверною порока тихо очищать, всеми способами утешать их и со всех сторон ограждать мир и покой их, чтобы никогда не было слышно малейшего их вопля[300] .

В свете таких представлений можно вообразить, какие болезненные и скандальные катаклизмы скрыты за синодальными постановлениями о перемещении игумении А. в монастырь Б., а игумении Б. в монастырь С. Каково для семьи сменить мать?

Из правил Василия Великого все уставы переписывают запредельные требования к личности главенствующего; ему подобает благоразумие, постоянство, строгость жизни, рассудительность, дальновидность, умение руководить; он обязан быть сведущим в Божественных писаниях, не рассеянным, не сребролюбивым, безмолвным, боголюбивым, не гневливым, сильным в назидании, не тщеславным, не высокомерным, великодушным, кроткого нрава, смиренного сердца, почтенного возраста; добродетели должны стяжать ему такой авторитет, чтобы слова его и дела могли заменить для остальных закон и правило[301].

Самое поразительное, что такие действительно были!? Лучшие руководители получались, конечно, из тех, кто к власти отнюдь не стремился, а наоборот желал уединения и тишины, как Феодосий Великий, отдавший пустынножительству тридцать лет. Эта закономерность особенно ярко проявилась в России; на Западе дисциплинированная армия монахов подчиняется не столько начальнику, сколько системе раз навсегда утвержденных правил, обеспечивающих незыблемость организации; у нас же всё начинается и кончается личностью игумена; обитель цветет и благоухает, когда во главе ее настоящий монах, духовный пример для всех, живая икона, свидетельствующая об истине[302].

Разумный человек никогда не захочет стать настоятелем.

Кто из монашествующих, покинувших мир в поисках беспопечительного жития ради единого на потребу, может желать игуменства, наполняющаго сердце бревнами, кирпичами, известкою[303], ввергающего в водоворот нескончаемых ежедневных земных хлопот. Кто по доброй воле взвалит на себя бремя необъятных забот о большой пестрой семье, чтоб хватало еды, одежды и обуви по погоде, чтоб тепло, светло и уютно, чтоб кроватки, столики, шкафчики, коврики, занавески в кельях, чтоб росли огороды и плодоносили сады, чтоб коровы доились, а куры неслись, чтоб запасти на зиму сена, топлива, картошки, овощей, чтоб имелись средства реставрировать храм, возводить ограду, ремонтировать дома, всё это при условии нормального течения жизни, а если вдруг бедствие?

– Ночью котел электрический загорелся, под жилым корпусом, – рассказывала матушка С., – по горячему полу обнаружили; когда прибежали, в подвале уже потолок занялся, а я… будто окаменела, стою в дверях и ничего сообразить не могу… Сестра одна рванулась мимо меня и выключила рубильник. А когда паралич кончился, ужас охватил: как я могла! Вдруг бы она погибла или обожглась! Какое безумие, как я могла согласиться на начальство! М. хотели назначить, она сбежала в другую епархию и живет спокойно, а я от кошмара до кошмара: то бык на скотницу напал, то грибники заблудились, то кухарка кастрюлю с горячим супом на ногу уронила… А истерики, ссоры, скандалы! А побеги, уходы! Смотрю иногда на них – славные девочки, хорошие, но ни в одной не уверена, что завтра не хлопнет дверью, и как пережить утрату? всякий раз крушение, горе! Авессалом, Авессалом, сын мой Авессалом!

Но хозяйственные попечения, говорят уставы, совсем не главное; самое ответственное, утверждает Василий Великий – бдеть о спасении о душ, готовясь дать о них отчет; «паси овцы Моя! О Боже! Мне ли пасти?..» – восклицала по назначении игумения Мария (Тучкова). Как именно бдеть, как именно пасти, не знает никто; на монашеском съезде 1909 года из самых благочестивых соображений приняли смехотворную резолюцию, предписывающую настоятелям проводить беседы с насельниками по три раза в день, чтобы поднять уровень воспитания.

Не говоря уж о неотложности иных монастырских дел, кроме поучений, разумно ли столько силы ожидать от разговоров с себе подобным! Случается, конечно, проповедь вдохновляет, воодушевляет, однако действует совсем не риторика, а подлинность веры, совпадение правильных слов с делами наставляющего, опаляет пламя его сердца; но возможно ли гореть и зажигать по три раза в день? Лучший и единственный способ воспитания состоит в самоотверженном, бескорыстном и честном служении Богу на своем послушании.

Настоятелю приходится испытать участь Моисея, проповедующего светлые истины жестоковыйным людям, слепым и непокорным; что ж поделать, пророк слышал голос Бога, а они нет. «Я пекусь о тебе более тебя самого», – говорил игумен авва Серид одному из вверенных ему братьев[304]. «Стараюсь многими поучениями сеять в вас словеса Божии, но сердечные ваши нивы остаются в прежнем виде и не зреют в совершенство добродетелей»[305], – сокрушалась преподобная Евфросиния Полоцкая; а мать Ф. кричитиногда: любовь проявляется и в гневе, отражающем страдание любящего сердца; Господь брал в руки плеть по той же причине.

«Дунюшка, – робко заискивала игумения Мария, – я тебя звала, приметя в тебе что-то необыкновенное, но ты, не знаю почему, осталась при себе…»[306]. Это при себе замечательно иллюстрирует старинное наблюдение: озлобившийся брат неприступнее крепкого города[307]. Трудностями окормления матушка делилась с владыкой Филаретом, и он сочувствовал, эффективных рецептов не предлагая: «как ломиться в дверь сердца к ближнему, когда ее не отворяют?»[308].

Аристократка, блиставшая в светском обществе живостью характера и остроумием, привлекавшая сердца искренностью и пылкостью нрава, она после пострига провозгласила: «я вам теперь крепостная слуга!.. Сестры, я у ног ваших… любите любящую вас всех!»[309]. Любовь была потребностью и прибежищем ее измученной души, любовь считала она единственным оружием и аргументом в управлении, и никогда, несмотря на боль от ответной холодности и равнодушия, не сошла с позиции: «насколько любим начальник обители, настолько он и полезен»[310].

Но приверженность любви окружающие отождествляют с излишней мягкостью, нерешительностью, дефектом воли; люди садятся на шею, не умея ценить плодов снисходительности и смиренномудрия, сказал святитель Григорий Нисский; посему иные начальники, равняясь по ситуации, с подачи Дейла Карнеги прибегают к хитроумным маневрам.

Один настоятель, выделявшийся даже среди настоятелей холеностью и роскошеством одежд, просвещал другого, еще не столь самодовольного: заметь, сделаешь человеку пятьдесят, сто пятьдесят раз хорошо и только один раз против шерсти – всё, ты плохой, а попробуй наоборот – станут в рот смотреть в ожидании милости. Наставляемый обозвал учителя иезуитом, но призадумался, ибо есть, есть в его словах правда, подтверждаемая горькой иронией апостола: вы, люди разумные, охотно терпите неразумных: вы терпите, когда кто вас порабощает, когда кто объедает, когда кто превозносится, когда кто бьет вас в лицо[311].