Неприметную тропу к кладбищу отмечали гранитные кресты, поставленные для тех, кому приходилось нести покойников из дальних мест, где не было своих погостов. Мы дошли по тропе до деревенской окраины. Крестьянин оказался прав: деревня обезлюдела. С виду ближний дом пустовал уже несколько месяцев, а огород зарос бурьяном. Осмонд привязал Ксанф к дереву.

– Лучше Аделе с ребенком и Наригорм подождать тут. В деревне могут быть мертвецы.

– А ты, Осмонд? – воскликнула Адела. – Зачем тебе рисковать жизнью?

Родриго начал снимать завернутое тело со спины Ксанф.

– Она права, Осмонд, останься с ними. Я смогу нести его в одиночку. И могилу сам выкопаю. Незачем идти туда всем.

– Я должен, – твердо возразил Осмонд, слегка покраснев. – Я говорил ему то, чего на самом деле не думал, и даже не потрудился извиниться. Раньше я не верил в историю про башмачника, убившего девочку, – ну, вы помните? Теперь верю, верю давно, а так и не удосужился сказать Сигнусу. Я слишком много ему задолжал, особенно после того, что он сделал для Аделы и малыша.

Родриго кивнул и сжал плечо Осмонда. Мне пришло в голову, что не только Осмонд – никто из нас так и не сказал Сигнусу, что мы ему верим. Осмонд взял лопаты, а Родриго перебросил покойника через плечо.

Мне в голову пришла неожиданная мысль.

– Стойте. Давайте похороним здесь русалку. Почему бы и ей не лежать на церковном погосте?

– Зачем? – вскинулся Осмонд. – Она же не человек! Нельзя хоронить ее в освященной земле…

– Урода? Калеку? Разве не так называл Сигнуса Зофиил?

Осмонд покраснел и отвернулся.

И вот впервые за долгое время мы добровольно вошли в чумную деревню – не за едой для живых, а чтобы похоронить мертвого товарища. Главная улица заросла травой, ставни и двери в домах болтались на петлях – наверняка их сорвали мародеры, искавшие дрова и еду. Еще страшнее были дома с заколоченными ставнями и черными крестами на окнах и дверях. Сколько мертвых гнило внутри, совсем рядом с кладбищем, где всем хватило бы места!

Внезапно мне почудилось, что за нами кто-то наблюдает. Темная тень метнулась за стену хлева. Родриго и Осмонд тоже вертели головами, явно что-то заметив. Неестественная тишина, висевшая над деревней, вгоняла в дрожь. Мы вздохнули почти с облегчением, когда костлявая дворняга выскочила из-за угла и зарычала на нас, по привычке охраняя дом, хозяева которого давно уже отдали Богу душу. Осмонд швырял в собаку камнями, пока та не отстала, но мы еще долго слышали ее возмущенный лай.

В углу одной из заколоченных дверей торчали расщепленные доски, словно кто-то живой отчаянно пытался выбраться из дома, набитого мертвецами. Дверь устояла. Страшно подумать, в каких муках умирал этот человек. Настигла ли его болезнь, поразившая родных, или добрые соседи уморили несчастного голодом?

Заколоченная церковь возвышалась над погостом. Перед бегством викарий позаботился, чтобы прихожане, не платящие десятину, лишились доступа к Всевышнему. Впрочем, возможно, он просто боялся, что голодная паства разнесет церковь по камушку.

Давно не кошенная трава пробивалась между дощечками, обозначавшими места захоронений. Было и несколько каменных плит на могилах селян побогаче. Лиса, вырывшая нору под одной из них, выволокла наружу пожелтевшие кости и череп. Надо бы прихватить их на обратном пути. Думаю, владелец костей не будет возражать, если его останки чудесным образом превратятся в мощи праведника. Все лучше, чем быть оскверненными зубами падалыциков.

Мы нашли место у самой стены, где дощечки сгнили от времени. Родриго и Осмонд взялись за лопаты. Вырыв кости, они аккуратно отложили их в сторону, намереваясь потом снова засыпать землей.

В нескольких ярдах от могилы Сигнуса, между двумя сгнившими деревянными крестами, нашло успокоение русалочье дитя. В ноздри ударил знакомый запах смирны, алоэ и сушеных водорослей. Предавать русалку земле было все равно что снова хоронить брата.

Помню, когда сдвинули плиту гробницы, чтобы положить туда голову, воздух наполнил тяжелый смрад, который не могли заглушить ароматы ладана и горящего воска. Помню рыдания матери и стиснутые зубы отца. Помню, что из глаз моих не пролилось ни слезинки. Все слезы были выплаканы в тот день, когда отец сказал: «Уж лучше увидеть моего сына на щите, чем среди трусов». И в тот же миг брат был обречен, и горькие слезы текли из моих глаз, пока не иссякли вовсе. Но в день похорон глаза мои даже не увлажнились, а веки саднило от нестерпимой сухости.

Замок клетки поддался не сразу – пришлось несколько раз подковырнуть его острым камнем. Крошечное тельце высохло и напоминало куклу из кожи. Как давно она умерла? Месяцы, годы назад? У меня с собой не было ничего, чтобы завернуть русалочье дитя, поэтому пришлось класть сморщенное тельце прямо в холодную землю. Рядом легла куколка.

Оставалось опустить в могилу зеркало. И вот передо мной впервые за долгие годы предстал мой чудовищный лик. Пальцы едва не разжались. Говорят, зеркала не лгут. Поистине, они глаголют жестокую и беспощадную правду. О, этот бугорчатый шрам, эта сморщенная пустая глазница! Внезапно меня затопили воспоминания о том дне, когда слуги впервые принесли мне зеркало. Они умоляли меня не настаивать, но безуспешно. Так вот почему, разговаривая со мной, все спешили отвести глаза, вот почему отворачивались мои сыновья!

Все эти годы перед моим мысленным взором вставало юное лицо, которого давно не существовало. Ныне вместо него предо мной предстал сморщенный, словно печеное яблоко, лик, пересеченный уродливым шрамом. Волосы поседели, синева здорового глаза подернулась блеклой голубизной. Губы, к которым некогда припадали с такой страстью, истончились, нежную кожу выдубили солнце и ветра. По цвету она напоминала высохшее русалочье тельце. Говорят, заглянув в зеркало, можно увидеть свою душу. Моя одряхлела и озлобилась.

На вес зеркало оказалось тяжелее, чем с виду. Так и есть – между круглой рамой и задней стенкой помещался тайник! Внутри лежал граненый кристалл, обрамленный широким серебряным кольцом. Кольцо испещряли эмблемы и усеивали жемчужины. Внутри кристалла прятался крошечный кусок кости. Передо мной были мощи, и, судя по оправе, не последнего из праведников. Услышав мой удивленный возглас, подошел Осмонд.

– Смотри, это реликварий. Он все время был в русалочьей клетке.

– А я думал, это простое зеркало.

– Зеркало и есть, реликварий сзади.

Как говорила та знахарка – хочешь что-то спрятать, оставь на самом видном месте.

– Чьи это мощи? – спросил Осмонд.

– Хм, разбитый потир и змея. Если эта птица – ворон, стало быть, мощи святого Бенедикта. Говорят, однажды завистливый священник перед тем, как подать вино и хлеб святому, отравил их. Змея означает яд. Когда Бенедикт благословил потир, тот рассыпался на куски. Тогда святой велел ворону унести отравленную облатку. Епископский посох – символ аббатской власти. А вот книга… Книга может означать устав, который святой Бенедикт создал для монахов.

– А это что за растение?

– Терновник. Колючками и крапивой монахи усмиряют плоть. А это, по-моему, розги, которыми выбивают порок и распутство.

– Неудивительно, что Зофиил так дорожил этими мощами! Как только он не завел себе настоящую розгу!

– Жемчужины означают чистоту и непорочность. Да, никаких сомнений, это мощи святого Бенедикта! Приход, лишившийся такой реликвии, много потерял! Обычно святого Бенедикта просят о безболезненной и мирной кончине. Наверняка мощи привлекали немало паломников.

– Значит, Зофиил украл мощи в Линкольне!

– Не сомневаюсь, что они краденые. Иначе зачем прятать святыню в русалочьей клетке? Хотя, может, украл их не Зофиил. Зависит от того, купил он русалку отдельно или вместе с клеткой. Три французских аббатства спорят о том, у кого хранятся настоящие мощи святого Бенедикта. Не знаю, кто из них прав, но, так или иначе, похищены мощи из аббатства в Монте-Кассино. Если Зофиил купил запертую клетку у торговца или рыцаря, возвращавшегося из Франции, он мог и не знать, что хранится внутри. На теле