святой человек помолился над мертвым мальчиком и тот ожил.

Весть о чуде разошлась по городу, и толпы страждущих повалили в богом забытую церковь, но теперь это были не только жалкие бедняки, но и зажиточные горожане. Они приглашали священника в свои дома, чтобы он возложил руки на их болящих родственников, и щедро вознаграждали его за труды.

– Священник и вправду исцелял больных? – перебила Адела.

Зофиил горько усмехнулся.

– Чудеса что убийства: постепенно входишь во вкус. Однако исцелять болящих и воскрешать мертвых – не одно и то же. Людям нужна драма, они любят красивые жесты. Невежественной толпе нравятся пышные процессии и представления, они воплощают для них славу и величие Божье. Кому нужен скромный священник, смиренно возлагающий руки на болящего? Нет, им подавай пот и кровь. Корчись и стони, сделай вид, будто вытащил из головы больного камень – причину болей. Неси всякую околесицу, чтобы они не затребовали свои денежки назад, а потом предъяви им окровавленный кусок мяса и возгласи: «Вот это я извлек из твоего живота!»

Родриго возмущенно замотал головой.

– И ты еще называешь камлота лжецом за то, что он продает фальшивые реликвии!

– Я никого не принуждал верить в то, что считал ложью! Как ты не понимаешь? Я действительно исцелял их! Да, я разыгрывал представления, но врачевали больных мои руки. Господь являл чрез меня свою силу! Я понял, что избран, когда утонувший ребенок ожил! Господь выбрал меня за чистоту моих помыслов. Я это заслужил!

– И что же случилось потом?

– Девица. Глупая маленькая шлюшка и ее мамаша. Младшая дочка богатых родителей. Ей было лет четырнадцать. Избалованная и испорченная, она отказывалась есть, выплевывала то, что ее заставляли проглатывать, и целыми днями лежала в постели, тупо уставясь в потолок. Бывали у нее и судороги, правда нечасто, но родители испугались, что из-за них дочку никто не возьмет замуж. Когда лекари признали свое поражение, решили позвать меня. Я возложил на девицу руки и провозгласил ее здоровой, но в ту же ночь у нее случился припадок хуже прежних.

Поскольку девица отказывалась признать себя исцеленной, я заподозрил, что виной тому какой-то мучительный грех. Я обследовал ее наедине и вынудил признаться, что она трогает себя в срамных местах, чтобы возбудиться. Я велел ей прекратить, и она поклялась. Только она лгала мне, потому что припадки продолжались. Тогда я исповедал девицу и наложил на нее епитимью, но и это не помогло. Чтобы унять ее похоть, я раздел ее и выпорол розгой. Однако девица так упорствовала в своем грехе, что ее похоть перекинулась на меня. Мне стало сниться ее тело. Ее лицо вторгалось в мои молитвы. Я понимал, что девица пытается меня соблазнить. Я обрабатывал ее розгой, но еще усерднее, до крови, сек розгой себя самого, изнурял плоть постами, не спал, носил на поясе железные шипы – все было бессильно против нее!

Девица не выздоравливала, и по городу поползли слухи, что я утратил свой дар целителя. Священники, позавидовавшие моему успеху, шептались, что виной тому тяжкий грех, который я скрываю. Однажды в церковь влетела мать девицы и обвинила меня во лжи и кое в чем похуже, грозя обо всем рассказать мужу.

Костяшки пальцев Зофиила побелели, и в свете костра блеснула рукоять ножа, которую он сжимал.

– Я поклялся ей кровью Христовой, что не виновен в растлении дочери. Как ни тщилась девица соблазнить меня, я остался верен обету и сохранил себя в чистоте. Но в тот день, когда эта женщина выкрикивала свои обвинения в моей церкви, я понял, что Господь оставил меня и я не смогу защититься от ее лжи. Я понимал, что меня ждет. Позорное заключение под стражу и суд. Я мог требовать церковного суда, но за надругательство над дочерью богатого и влиятельного горожанина меня бы не помиловали. Что я мог привести в свое оправдание? Лишь мое слово против ее. И зачем только я оставался с нею наедине?

Я понимал, что, даже если меня признают невиновным и мерзкая девица сознается во лжи, никто больше не поверит в мой дар, никто не придет ко мне за исцелением. Я потеряю все, что имел: деньги, славу, уважение. Все мои труды пойдут прахом, и я снова окажусь в сточной канаве, из которой с таким трудом выбрался. Неужели моя служба Господу заслуживала такого наказания?

Я не стал ждать, когда за мной придут. Скинул сутану, взял все, что мог унести, и ушел, куда глаза глядят.

Наступило долгое молчание. Зофиил закрыл руками лицо, словно хотел вычеркнуть из памяти воспоминания о том страшном дне. Меня пронзило острое чувство жалости, но не к старику, который скорчился в тени огромного камня, а к юноше, веру которого растоптали.

Молчание нарушила Адела.

– Так ты священник? – недоверчиво спросила она, словно только сейчас осознав, что Зофиил излагал историю собственной жизни. – Но это невозможно! Ты же фокусник!

Зофиил поднял голову и усмехнулся.

– Разница не так уж велика. Глядя на фокусника, люди видят то, что хотят видеть. Он поднимает кубок, говорит свою абракадабру – и опля! Белый шарик становится черным, жаба превращается в голубя, свинец – в золото! Напевая по-латыни, священник поднимает чашу, и легковерные прихожане не сомневаются, что вино превращается в кровь, а хлеб – в плоть Христову.

– Не богохульствуй, лицемер! – воскликнул Осмонд. – Прав Родриго! Ты обвинил Сигнуса в святотатстве, когда он предложил, чтобы Адела рожала в часовне, а сам…

– Знаешь, что есть истинное богохульство, Осмонд? Женщина! Вот мерзость пред Господом! Суккуб, что уловляет бессмертную душу мужчины! Она разрушает все, что он строит! Она низводит его в прах! Она отвращает мужчину от Христа и увлекает в дьявольские сети! Никто не спасется от нее! Лишь тот, кто устоит перед искушением, сможет ее побороть! Однажды ты сам поймешь это, Осмонд! Однажды, когда женщина навеки сгубит твою душу!

Адела вскочила, спрятала лицо в руках и исчезла за фургоном. Бросив яростный взгляд на Зофиила, Осмонд бросился за ней.

Сигнус поднялся и с перекошенным от злости лицом накинулся на фокусника.

– Как ты можешь так говорить о женщинах, особенно об Аделе? Ты не видел от нее ничего, кроме добра! Или ты забыл женщину, которая произвела тебя на свет?

– А где тут про волка? – вмешалась Наригорм.

Зофиил вытряхнул в рот осадок из стакана.

– Я к нему и веду. Ты угадал, камлот, нас преследует волк в человечьем обличье. С тех пор, как я услыхал вой в пещере, я знал, что когда-нибудь он настигнет меня.

– И все это из-за девицы?

– Кому нужна эта безмозглая шлюха? Тогда они бы послали за мной подручных пристава, но за нами охотится епископский волк. Церковь нанимает их для розыска того, что ей принадлежит, и щедро платит за службу – если, конечно, наемникам удается вернуть похищенное. Месяцами, а то и годами волки выслеживают добычу, будь то украденные реликвии или драгоценности. Волки не подчиняются законам. В аббатствах и церквях не счесть ценностей, о происхождении которых аббаты и епископы предпочитают помалкивать. Волки не станут хватать вора и тащить его в суд. У волков свое правосудие: они и судьи, и присяжные, и палачи.

– Но ты ни разу не упомянул о краже. Разве ты что-то украл?

– Ничего я не крал! Я взял то, что принадлежало мне! То, что получил в благодарность за исцеления. Это ведь я, вот этими руками, исцелял недужных, а не церковь!

Меня одолевали сомнения.

– Так ты взял приношения, которые были пожертвованы церкви в благодарность за исцеления?

– Та металлическая тарелочка, которую я нащупал в незапертом ящике! Теперь я понял, что это было! – неожиданно воскликнул Сигнус. – Это же дискос! Тарелка слишком мала, чтобы класть на нее что- нибудь еще.

– Пусть она и стоит сущие пустяки, но она принадлежит мне.

В глазах Сигнуса забрезжило понимание.

– Выходит, если Жофре обнаружил что-то в твоих ящиках, он сообразил, что эти предметы не могут